Исторические силуэты - [109]

Александр весь отдался безотчетной очарованности гением Наполеона. Живучесть этой сказки — лучшее доказательство того мастерства, с каким Александр разыграл тогда умышленно принятую на себя роль влюбленного в Наполеона молодого человека. Мало кто знал в то время, что, уступая сопернику и восторгаясь его величием, Александр готовил ему на будущее тонкие, но опасные сети. Александр открыл тогда свою душу только в письмах к матери, и из этих писем можно видеть, что маской уступчивости и энтузиастического преклонения перед Наполеоном Александр лишь прикрывал холодный и трезвый политический расчет.

Французский посол Лаферроне писал об Александре: «Он рассуждает превосходно, неослабно аргументирует — словом, изъясняется с красноречием и жаром человека, глубоко убежденного. И между тем, частые опыты, история его жизни, все то, чему я был свидетелем, не позволяет ничему этому вполне доверяться». Повторяя ходячее мнение толпы, Лаферроне склонен был объяснять ненадежность заявлений Александра его слабоволием. Но более зоркие наблюдатели судили иначе. Мы имеем отзыв Шатобриана[455]: «Искренний, как человек, Александр был изворотлив как грек, в области политики». Сам Наполеон, размышляя о прошлом на острове Св. Елены, очень определенно охарактеризовал своего соперника: «Александр умен, приятен, образован. Но ему нельзя доверять, он неискренен; это — истинный византиец… тонкий, притворчивый, хитрый». Прикинуться уступчивым простачком и тем подготовить гибель противнику — в этом Александр полагал высшее торжество своего искусства. Можно представить себе, с какой гордой радостью в душе сказал он Ермолову[456] по въезде в Париж в 1814 г.: «12 лет я слыл в Европе посредственным человеком; посмотрим, что они заговорят теперь».

Эта привычка постоянно подходить к человеку с затаенной задней мыслью, постоянно расчетливо играть на слабых струнах чужой души развила в Александре недоверчивость и сухость сердца. Очаровывая всех и каждого обаятельным благоговением, он не любил и презирал людей. «Я не верю никому», — сказал однажды Александр, — я верю лишь в то, что все люди — мерзавцы». Зрелище чужого энтузиазма оставляло его холодным и равнодушным. По иронии судьбы как раз в его царствование Россия пережила момент великого подъема патриотического народного одушевления в годину Отечественной войны. Александр понял цену этого воодушевления как орудие для борьбы с Наполеоном, но не разделил общенародных чувств, не слился с ними в общем порыве, а, наоборот, как раз в этот момент провел резкую раздельную черту между собой и своим народом. Михайловский-Данилевский[457] сообщает в своем дневнике любопытное указание на то, как не любил Александр вспоминать о Бородинском сражении, о великой народной войне 1812 г. Бывали случаи, когда годовщина Бородинского боя проходила ничем не отмеченной со стороны Александра, хотя бы даже обыкновенным благодарственным молебном. Напротив, Александр чрезвычайно любил вспоминать свой въезд в Париж и никогда не уставал рассказывать про смотр при Вертю[458].

Он как будто противополагал войну 1812 г., как дело ему постороннее, заграничному походу 1813–1814 гг., в котором он лично играл главную роль, не будучи уже заслонен могучим порывом народного движения. В самом Париже, на виду у всей Европы Александр усиленно сторонился от роли национального героя. Русские войска, приветствуемые повсюду как герои, спасшие Европу, только от Александра не получили настоящего признания своей славы. В Париже их изнуряли без всякой нужды бесконечными строевыми учениями и за какую-нибудь мелочную оплошность победителей Наполеона подвергали особенно оскорбительным для национального чувства наказаниям. Дело дошло до. того, что однажды Александр приказал посадить русских офицеров на английскую гауптвахту. Это вызвало острый взрыв ропота в военных кругах, и Ермолов в негодующем тоне сообщил о всеобщем неудовольствии великому князю Николаю Павловичу[459].

Охотно прибегая к изворотливому маскированию своих планов, Александр в то же время не однажды доказал, что он способен настойчиво и решительно идти к своей цели, не уступая противодействию окружающей среды. Шведский посланник Стединг заметил про Александра: «Если его трудно в чем-нибудь убедить, то еще труднее заставить отказаться от мысли, которая однажды в нем превозобладала». В протоколах неофициального комитета, составленных Строгановым[460], можно найти многочисленные указания на то, как боялись члены комитета упорства государя в принятых им решениях[461]. Эта способность вести свою линию наперекор господствующим вокруг настроениям, — способность, прямо противоположная распространенной легенде об уступчивости Александра, — ярко выразилась в истории его отношения к Наполеону.

Заключив тильзитский союз с Наполеоном, Александр стал в резкую оппозицию и русскому общественному мнению, и могущественным придворным кругам с императрицей Марией Федоровной[462] во главе. Друг сердца Александра, Нарышкина[463], также принадлежала к противо-французской партии, и только отвергнутая супруга Александра, Елизавета Алексеевна, поддерживала в этом вопросе своего мужа. Все кругом Александра вопияло против союза с Наполеоном, все демонстративно повертывались спиной к посланникам нового союзника. Один Александр, зная, что он делает, вел свою линию с несокрушимой настойчивостью. И так же решительно, хотя и в обратном смысле, Александр разошелся со своими ближайшими советниками после занятия Москвы французами. В этот момент воинственная партия Марии Федоровны, охваченная паникой, внезапно отдалась порыву миролюбия, великий князь Константин