Islensk kaffi, или Кофе по-исландски - [18]

Триггви искренен сейчас. Я вижу его неприкрытые, как и всегда прежде, чувства, буквально вырисованные и на лице, и в глазах. Не бывает таких открытых людей. Не было до этой командировки в моей жизни.

Я обнимаю своего исландского сказочника. Так же просто, как обычно поступает он, без лишних движений — соединяю руки на спине, прижимаюсь к груди. И успокоенно вздыхаю, когда Триггви касается моей макушки подбородком.

— Может, для вас погода уже ничего и не значит, но меня она точно сведет с ума.

Мое хмурое бормотание в свою рубашку Триггви воспринимает с улыбкой. Приглаживает мои волосы, и его пальцы, большие и теплые, уютно согревают.

— Ты боишься бурь, Асаль?

— Только не говори, что это глупо…

— Ну почему же. Ядди тоже их боится.

— Триггви! — я посмеиваюсь, утыкаясь носом в его ключицу.

Поглаживания моих волос становятся все более размеренными.

— Ты дрожишь. Замерзла? Может быть, чаю?

Я поднимаю голову, немного отстранившись. Триггви смятенно смотрит на мою загадочную полуулыбку.

— Что?..

— Просто я за ним пришла.

Наследник викингов решительно разворачивает нас к кухне, не разжимая объятий. Мне льстит его забота.

— Вот и попьем вместе.

* * *

Чайник у Триггви большой, хватит на несколько полулитровых кружек. Мне достается голубая, с широкой ручкой и ободком, украшенным переплетениями снежинок — все в духе севера. Но напоминания эти крайне притягательны в обществе хозяина.

Я наблюдаю, как Триггви хлопочет на кухне, с удовольствием. Не понимаю, почему это выглядит так мило и доставляет только приятные эмоции, но проникаюсь к мужчине еще больше. Я узнаю его — в его же собственном доме.

— Сахар, — сетуя на отсутствие сладкого, исландец ставит сахарницу на наш стол. Садится на соседний с моим стул, забирая вторую чашку — темно-зеленую, под цвет мха, растительности и своих глаз.

Я размешиваю сахар чайной ложечкой. Триггви проверяет звук на радио-няне, но в детской все пока более чем тихо.

— Она на тебя похожа.

— Ты так думаешь?

Наследник викингов абсолютно безоружен, когда речь идет о его малышке. Как настоящий папа, влюбленный в свое чадо, пусть и нежданное, как я понимаю, любые разговоры о ней его трогают.

Но если прежде Триггви хоть немного, а отстранялся от меня, как от человека относительно постороннего, то сейчас — нет. Он весь на ладони — как и его эмоции. Он доверяет мне настолько, чтобы не переводить разговора и не закрываться внешне и внутренне. Это очень много значит.

— Ну конечно. Красивая девочка на своего красивого папу, — я учусь у Триггви искренности в выражении своих впечатлений, а ему, хоть и слегка краснеет, приятно. — А еще она очень спокойная. Наверное, потому, что счастливая.

Мужчина, опуская чашку на стол, задумчиво на меня смотрит. И видит, и не видит одновременно.

— Мы не были близки с ее матерью ни в каком смысле, кроме физического, Асаль. Я опасался, что она это сразу же почувствует — так или иначе. Я до сих пор опасаюсь, потому что сам всему учусь вместе с ней. Но я сделаю все, чтобы Ярдарбер действительно была счастливой — и сейчас, и позже.

Я кладу свою ладонь на его, некрепко пожав пальцы. Рада, что могу позволить себе такое прикосновение.

— Твои слова дорогого стоят, Триггви. Это слова настоящего отца.

— Ты щедра на похвалу…

— Я говорю то, что я вижу. Еще до того, как узнала о твоей дочери, я видела прекрасного человека, а теперь вижу еще и прекрасного папу. Ты переоцениваешь время, в которое мы живем — такое сочетание теперь большая редкость.

В молчании кухни слышны завывания ветра, удары градинок и шум стекающей воды. Непогода не унимается, и вслед за ней все громче и быстрее стучит у меня в горле сердце. От пристального взгляда исландского сказочника, не разбавленного, по сути, ничем. Долгие, столь долгие две минуты мы не произносим ни слова, не совершаем ни движения. А затем Триггви вдруг резко, до рези в ушах от скрипа, отодвигает стул. Приседает передо мной, из-за своего роста оказываясь лишь на голову ниже.

— Ты даже представить не можешь, какая ты Сладость, Асаль.

Я понимаю немой жест, которого не было, бессловесный знак, который и не нужен. Потому что я чувствую все то же самое в этот момент. Я вижу наше сходство в загоревшихся глазах Триггви.

Он меня целует, а я беру в ладони его лицо. Глажу бороду, скольжу по коже, зарываюсь в волосы и притягиваю к себе ближе, сильнее. Чтобы чувствовать лучше. Чтобы вот теперь воплотить все прежние ожидания в жизнь.

Мы с Триггви уже целовали друг друга — под лучами авроры, в его машине, наедине и с собой, с природой. Сейчас все по-другому — куда-то девается робость, утекает осторожность, скрывается под налипающим на окна снегом боязнь. Есть только горячее, нестерпимое, откровенное желание. Во всех его смыслах.

Начавший первым, первым мужчина и останавливается. Глубокий поцелуй, от которого и мое, и его лицо так и пылает, мягко заканчивает. Широкие ладони держат мою голову, гладят волосы, а потом и шею, и плечи, и мои собственные руки. Большими пальцами я очерчиваю границу бороды на щеках Триггви, осторожно обхожу ссадину.

— Тебе бы ее промыть… а то саднить будет.

— Уже саднит, — он тяжело выдыхает, с откровением посмотрев на мое лицо, — и куда сильнее.