Искренность после коммунизма. Культурная история - [94]

Реакция моих коллег наглядно иллюстрирует значимость интересующего меня культурного тренда. Я понимаю, почему их раздражает этот тренд. Попытки обновить или возродить искренность давно стали общим местом, и нет предела количеству сомнительных теоретических объяснений понятия «новой искренности». Но мне не кажется, что дискуссии о ней устарели или не заслуживают внимания. Напротив, их множественность доказывает, что как мечты о несовершенстве, так и мечты об искренности актуальны в XXI веке, несмотря на все социальные разочарования, которые принес XX век.

Я не одинока в этом убеждении. В 2012 году известное издательство «Нортон» выпустило монографию, посвященную теме искренности. Ее автор, журналист и писатель Р. Джей Мэгилл-младший, элегантно, хотя и несколько витиевато объявил, что «идеалы искренности и подлинности — две стороны одной монеты, подразумевающие, что вы говорите то, что чувствуете, и остаетесь самим собой ради того, чтобы жить достойно, — продолжают оказывать огромное и неоспоримое воздействие на нашу жизнь, даже утратив свои религиозные корни… Идеал искренности, явившийся пятьсот лет назад в качестве морального императива, пребывает в нас, беззвучный и неотразимый, притягивая к себе стрелку нашего светского сознания подобно некоему странному магнитному полюсу»[766].

Мои выводы подтверждают утверждение Мэгилла о том, что в XXI веке понятие «искренность» вовсе не потеряло свою актуальность. К счастью, ученые не оставляли своим вниманием сегодняшние попытки возродить искренность. Риторика (новой) искренности продолжает оставаться темой продуктивных интерпретаций современной культуры. Мэгилл — только один из авторов работ такого рода; другими примерами могут послужить исследования Михаила Эпштейна и Алексея Юрчака, которые оказались весьма полезны при написании этой книги. Эти и другие ученые выдвигают плодотворные идеи для понимания того, что сегодня представляет собой искренность.

Однако существующие подходы имеют и определенные недостатки. Возьмем в качестве примера книгу Мэгилла. Так же, как Лайонел Триллинг и Анри Пейр, он ограничивает свой анализ тем «глубоким воздействием», которое понятие искренности оказывает «на западную душу»[767]. Его исследование вносит серьезный вклад в разгадку американского увлечения искренностью, однако предложенная им интерпретация этого понятия практически не выходит за пределы Запада. Эпштейн и Юрчак рассматривают как раз то, что происходило за этими пределами: их работы сближает с моей книгой интерес к (позднему и) посткоммунистическому опыту. Однако они, как и большинство других исследователей риторики новой искренности, ограничиваются сравнительно небольшими — размером со статью — замечаниями на этот счет. Их исследования предлагают краткое введение в тему, которая, как признают сами Эпштейн и Юрчак, очевидно требует более глубокого изучения.

Данная книга представляет собой попытку подвергнуть современный дискурс искренности более широкому, транснациональному исследованию, которого он заслуживает. Главы о Сорокине, Пригове и блогерах помогают дать (географически и аналитически) инклюзивный анализ современной риторики искренности. Они дополняют, другим словом, те исследования «западной» постпостмодернистской искренности, которые предлагают такие специалисты, как Мэгилл.

Что же представляют собой новые выводы, полученные благодаря моему исследованию искренности за пределами локальных практик западного мира? Чтобы ответить на этот вопрос, давайте внимательно перечитаем строки, которыми я открыла это «Заключение». В стихотворении «Кокетничая запонками» поэт Александр Пивинский объединяет три темы, проходящие красной нитью через постсоветские дебаты об искренности. Поэт указывает на то, что «новая искренность» в современной культуре неразрывно сплетена:

— с коллективной памятью: «новая искренность» Пивинского состоит из стихотворений, которые появляются «после освенцима» и «после гулага»;

— с (пост)дигитальными медиа: его «новая искренность» находит свое выражение в поэзии, опосредованной цифровыми технологиями, в том виде, в каком мы ее знаем «после гугла»;

— и с коммодификацией: поэт заимствует метафору из языка коммерческого производства, утверждая, что «новая искренность» представляет собой «фабрику смыслов».

После исторической преамбулы, предложенной в первой главе, я проследила именно эти три дискурсивные нити, которые сплел воедино в своем стихотворении Пивинский. Я сосредоточилась на риторике искренности, используемой российским образованным сообществом. Сегодня оно выдвигает на первый план искренность по крайней мере по трем причинам.

Прежде всего, интерес российских интеллектуальных кругов к искренности является реакцией на попытки справиться с советским опытом в эпоху перестройки и после. Как мы помним, Эрнст ван Алфен и Мике Бал утверждают, что, как правило, значение риторики искренности усиливается во времена межкультурных конфликтов[768]. Происходившее в России указывает на то, что роль этой риторики возрастает также и в периоды внутрикультурной нестабильности. Как должна выглядеть постсоветская художественная искренность? И что означает искренность в эпоху, когда общество пытается справиться с травматичным, растлевающим душу советским экспериментом? Во второй главе было показано, что в годы перестройки и в начале постсоветской России эти вопросы были важнее для российской культуры, чем обычно признается исследователями. Желание целительной искренности — искренности как средства обращения с противоречивой социальной памятью — оказалось особенно актуально для Пригова. Но Пригов был в этом не одинок. Несколько ведущих публичных интеллектуалов того времени указывали на терапевтческий потенциал искренности как средства преодоления исторических ужасов ХХ столетия. Их (иногда сугубо деконструктивистские, но этим не менее прочные) призывы заслуживают большего внимания в теории постмодерна.