Искренность после коммунизма. Культурная история - [92]
Техническое несовершенство иногда подчеркивается в оформлении книги, но то же явление может выступать в качестве гарантии неопосредованной честности и в самих литературных текстах. Как показала Хенрике Шмидт, размышления о литературном дилетантизме, любительстве и графомании во многом способствовали развитию русскоязычного Интернета[758]. Шмидт проводит историческую параллель со вкусами русских сентименталистов конца XVIII — начала XIX века, также предпочитавших «неприглаженное» письмо[759]. В самом деле, как сентименталист видел в сознательно шероховатом стиле признак подлинного чувства, так и сегодняшняя установка на «несовершенное» письмо — опечатки, пунктуационные ошибки и другие отклонения от языковой нормы — может указывать на стремление к немедиатизированной искренности. Наибольшую известность ошибки, превращенные в средство искреннего выражения, получили в так называемом «языке падонков». Сетевой жаргон «падонкафф», с его вызовом орфографической и грамматической корректности, получил чрезвычайную популярность в середине 2000‐х годов. Среди тех аргументов, которые «падонки» выдвигали против лингвистического этикета, был и протест против цифровой грамотности. Авторы «Манифезда пАдонкафф» писали, что «па мери савиршенства кампютырных спилчекирав руский изык ишо болще патеряит сваих нипасредствиннасти и абаяния». В качестве решения они призвали к «БАРЬБЕ С ЗАСИЛИЕМ БИЗДУШНАЙ КАМПЬЮТЫРНОЙ ПРАВИЛНАСТИ, каторую нам навязывают гацкие робаты-акуппанты!!!!»[760].
В других работах я показывала, что аналогичная установка на языковую и стилистическую шероховатость характерна для блогов многих влиятельных русских писателей[761]. Их общая черта — это эстетическая стратегия (выраженная либо в практическом использовании языка, либо в метаязыковых суждениях) «неприглаженного» письма как нормы для пишущего онлайн. Еще одна черта, общая для экспериментов «падонков» и писательских блогов, — это убежденность в том, что в дигитальное время несовершенное письмо служит признаком творческой цельности писателя. Человеческая «нипасредствиннасть» — вот что «падонки» выражают через безграмотный язык. Подобный подход характерен и для манеры ведения блога, скажем, поэтом Дмитрием Воденниковым. В интервью со мной он рассказал, что делает в блоге «постоянные опечатки» и эти огрехи, по его словам, усиливают «бесхитростность» его блога[762]. Воденников использовал в нашем разговоре термин «неподдельность», однако, как мы видели, он усматривает в блогах весьма специфический тип неподдельности — «новую честность».
Наконец, искренность занимает центральное место в размышлениях журналистов о (квази)любительской и терпимой к ошибкам эстетике русского письма. В начале 2000‐х годов журналистка Марина Митренина связывала толерантность к ошибкам в сетевом письме с продолжающимся обсуждением постпостмодернистской «новой искренности». По ее словам, в онлайновом письме постмодернистский релятивизм уступает место неотредактированному «непосредственному тексту», выражающему «приоритет искренности над грамотностью»[763]. Здесь важно понимать, где и когда появились заметки Митрениной: они были опубликованы в 2003 году в «Русском журнале» — платформе российских веб-пионеров, которую образованное сообщество в то время охотно читало. Ее статьи, в том числе предложенный Митрениной анализ онлайн-письма, все еще доступны в Интернете, часто в нескольких версиях.
Приведенные выше мнения и примеры ясно показывают: некоторые из ведущих российских публичных интеллектуалов делают ставку на техническое несовершенство как на спасение от полной автоматизации. Видно здесь и то, чем российские «мечты о несовершенстве» отличаются от других. Цитировавшиеся журналисты, практикующие художники и критики указывают на несовершенство как признак искренности, а не подлинности — понятие, которое доминирует в западных суждениях о творческом несовершенстве.
Стремление к искренности, конечно, не говорит о том, что «российская культура» принципиально предпочитает то или иное понятие. Скорее это стремление заставляет вспомнить о том огромном значении, которым исторически наделялось в России понятие искренности. В первой главе мы видели, что этот термин получил распространение в период кризиса социальной идентичности среди российских интеллектуалов конца XVIII века. Мы видели также, как и почему с тех пор сохраняется склонность утверждать, что Россия отличается от Запада именно искренностью. В той же главе говорилось о том, как в послесталинской России 1950‐х годов интеллигенция выдвигала понятие искренности в качестве ответа на лицемерие соцреализма, а в последующих двух главах я прослеживала подъем интереса к этому понятию в эпоху перестройки и первые постсоветские годы. Таким образом, три предыдущих главы показали, что, хотя Триллинг и утверждал, что в западной культуре подлинность заменила искренность, в России в качестве нормы и ориентированного вовне идеала сохранила господство именно искренность.
