Искренность после коммунизма. Культурная история - [90]

.

В данном случае меня интересует не столько многообразие проявлений данной тенденции (или ее сложная связь с историей рефлексии о высоком и низком в искусстве), сколько терминология, которой пользуются ее приверженцы. Все источники, которые я цитировала выше, за исключением Коллинза, связывают дигитализацию и стремление перейти к «ручной» или сознательно несовершенной подлинности, а не искренности. Этот выбор слов неслучаен. По словам специалиста по средствам массовых коммуникаций Нэнси Бэйм, «дискурсы, связанные с технологиями… указывают нам на то, что даже спустя тысячелетия после изобретения первых коммуникационных технологий мы по-прежнему ориентируемся на сохранение подлинности человеческих связей и самих себя»[741]. Мои примеры подтверждают и вывод Бэйм, и аналогичные выводы, сделанные экспертами по менеджменту и маркетингу Джеймсом Гилмором и Джозефом Пайном. По их мнению, «появление новых технологий вызывает стремление к подлинности: там, где побеждают автоматизированные системы, потребители все чаще стремятся к „подлинному“ человеческому взаимодействию»[742]. Гилмор и Пайн убедительно доказывают, что сегодняшняя экономика — это экономика опыта, в которой подлинность вытесняет прежние потребительские приоритеты: доступность, стоимость и качество[743].

^{Илл. 9 и 10. Вазы, цветы ручной работы и керамика Хеллы Йонгериус. Керамика была представлена на сайте Йонгериус в качестве «несовершенного набора посуды». Используя чересчур сильный обжиг, Йонгериус слегка искажает форму каждого предмета, что вызывает впечатление «индивидуальности в рамках серийного производства». (Хелла Йонгериус, описание производства наhttp://www.jongeriuslab.com/site/html/work/b_set/). Фотографии печатаются с разрешения Hella Jongerius Design}

^{Илл. 11. Одежда, созданная немецким модным ателье «Correll Correll». Его коллекции представлены в недавней книге по искусству и дизайну ручной работы, составители которой считают, что «вездесущность технологий» способствует «появлению ручной работы… тех практик, <которые представляют> процессы изготовления как жесты искренности»[744]. Фотографии печатаются с разрешения Дафны и Веры Коррелл из «Correll Correll»}

Идеи Бэйм, Гилмора и Пайна помогают понять дискурс дигитализации, и я согласна с ними в том, что технический прогресс идет рука об руку с желанием вернуться к таким категориям, как «человеческое» и «реальное». Однако их работы имеют один существенный недостаток. Они делают универсальные обобщения, опираясь главным образом на англоязычные источники. Мои исследования показывают, что этот материал не дает исчерпывающего представления о глобальной картине, которую хотели бы представить авторы. Более инклюзивный транскультурный взгляд свидетельствует о том, что, хотя западноевропейские и американские исследователи новых СМИ настаивают прежде всего на подлинности, их российские коллеги склонны выдвигать на первый план то понятие, которому посвящена эта книга, — искренность.

Прежде чем перейти к России, позвольте мне подчеркнуть, что проблемы искренности, конечно, не отсутствуют в англо-американских дискуссиях о дигитализации и несовершенстве. Примером обратного могут послужить цитировавшиеся выше суждения Коллинза и его аргументация, касающаяся «новой искренности» в кинематографе. То же относится и к Николасу Ромбсу: он обнаруживает в авторском кинематографе последнего времени тенденцию выдвигать на первый план «преднамеренные несовершенства… напоминающие зрителям о том, что <кино> создано людьми» и называет эту тенденцию «постироничной… новой искренностью»[745]. Эрик Кесселс, арт-директор известного голландского рекламного агентства «KesselsKramer», высказывается сходным образом в публикации 2008 года, посвященной креативному маркетингу: по его мнению, «несмотря на отсутствие высоких технологий, придающих многим продуктам лоск профессионализма», именно низкотехнологичная «искренность» является секретом очарования современного любительского искусства[746]. Гилмор и Пайн тоже упоминают искренность, наряду с подлинностью, утверждая, что сегодняшняя основанная на технологиях экономика опыта «говорит о Реальном. Оригинальном. Подлинном. Искреннем. Аутентичном»[747].

Таким образом, искренность, несомненно, присутствует как категория в глобальном дискурсе, который я здесь отслеживаю. Однако в англоязычной среде не искренность, а именно подлинность выступает в главной роли средства первой помощи против дигитализации. Гилмор и Пайн приводят полезное объяснение, почему они предпочитают именно этот термин. Они ссылаются на важное различение, предложенное Лайонелом Триллингом: искренность и подлинность ориентированы соответственно вовне и вовнутрь. Перефразируя Триллинга, эти авторы утверждают, что со временем подлинность «выявила недостатки понятия „искренность“ и узурпировала его почетное место», превратившись, в их глазах, в «чудесную животворную силу»[748].

Я не убеждена в том, что подлинность действительно «узурпирует» место искренности в нынешнем дискурсе о человеческих связях и техническом прогрессе. Как показывают примеры, которые мы наблюдали в этом разделе, вывод Гилмора и Пайна может быть верен по отношению к англоязычным высказываниям. Однако, обратившись к российским дебатам о дигитализации и несовершенстве — а именно к ним мы переходим сейчас, — мы увидим совершенно иную картину.