Искренность после коммунизма. Культурная история - [91]

«НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ XXXL»: ТЕХНОЛОГИЯ И НЕСОВЕРШЕНСТВО ПОСЛЕ КОММУНИЗМА

Из приведенных выше примеров можно заключить, что выдвижение на первый план несовершенства в ответ на дигитализацию — чисто западное явление. Однако это совсем не так. Мне уже приходилось демонстрировать, что в наше время несовершенство вызывает одобрение со стороны представителей творческих профессий в самых разных странах — включая Бразилию, Корею и Иран[749]. В России мы также можем встретить рефлексию о несовершенстве как о спасении от технологического ускорения. Дам лишь краткий обзор, который продемонстрирует не только популярность этой тенденции в самых разных областях, но и выявит особый язык, который используется в России при ее обсуждении.

В 2000 году историк искусства Марина Колдобская указала, что в среде постсоветских художников стали возрождаться «искренность, чувствительность и чувственность», что представляло собой критическую реакцию на постмодернизм и выражало тягу к нарочито неуклюжим рукотворным изделиям[750]. Критик Вячеслав Курицын годом раньше высказал схожее мнение — хотя не употребляя при этом слово «искренность» — в заключении своей монографии о русском постмодернизме. В российском искусстве последнего времени Курицын находил «постпостмодернизм», выражавшийся в основном посредством цифровых технологий. Постпостмодернистское визуальное искусство, полагал Курицын, основывалось на «повседневности» и находило выражение в нарочито аляповатых самодельных альбомах, частных письмах или в несовершенной эстетике любительских фотографий[751].

В области фотографии российские поклонники ломографии также воспринимают эстетическое несовершенство как отличительный признак новой и, в некоторых случаях, постпостмодернистской культурной логики. В их устах «искренность» превращается в модное слово новой эстетики так же легко, как у зарубежных коллег несовершенство связывается с подлинностью. Фотограф Ирина Осауленко говорит об этом так: шаткая эстетика ломографии удовлетворяет тоску по «искренности и непосредственности, которые уже утрачены нами. А ведь именно по ним многие из нас тоскуют больше всего»[752].

Аналогичным образом такие признаки, как неуверенность и неумелость, превращаются в отличительные черты искренности в русском графическом дизайне и архитектуре. Любовь к стилю, имитирующему ручную работу и незаконченность, явно чувствуется в плакатах «Ostengruppe» — дизайнерской лаборатории, объединившей пять ведущих графических дизайнеров России в 2002 году. И для архитектора Саши Бродского, представлявшего Россию на Архитектурной биеннале в Венеции в 2006 году, фирменными приемами являются сознательный хаос и незавершенность. Во время интервью с Бродским для архитектурного журнала Mark в 2008 году я спросила, что вдохновляло его больше всего. В своем ответе Бродский связал воедино низкотехнологичный непрофессионализм и искренность: «Постройки, выполненные безымянными архитекторами, спонтанная архитектура, которую можно найти в Подмосковье. Конструкции составлены непрофессионально, из того, что было под рукой, но источают определенную правду, или искренность. Люди строили их не ради формы, а только ради своих целей, без архитектурной подготовки, без бюджета»[753].

Дилетантизм также приветствуется в качестве признака искренности в российской музыке и музыкальной критике дигитальной эры. Так, Сергей Жариков — музыкант и музыкальный критик, который приписывал всемирную известность поп-музыки эпохи перестройки ее «ошеломляющей искренности» (см. вторую главу), — утверждает, что новые технологии сформировали новое поколение русских художников, гордящихся своим дилетантизмом. В качестве яркого примера того, что он называет «артефактами „новой искренности“», Жариков выделяет творчество Сергея Беляка. В 2001 году Беляк — известный московский юрист — выпустил свой дебютный альбом под названием «Эротические галлюцинации русского адвоката». Беляк нарочито представлялся непрофессионалом (в сопровождавшей альбом пиар-кампании адвокат всячески подчеркивал, что не имеет музыкального образования), и это лишь способствовало успеху[754]. Выпущенный два года спустя дебютный альбом шоумена Стаса Барецкого напоминал своим подчеркнутым дилетантизмом альбом Беляка, и его критики также восприняли любительство как признак возрождения искренности в медиатизированном мире. По словам критика Дениса Бояринова, первый альбом Барецкого — «человека-горы, экс-охранника продуктового рынка в Рамбове, самобытного поэта и единственного сына старушки матери» — воплотил «пресловутую новую искренность размера XXXL»[755].

Приведенные выше примеры показывают, как осмысляется проблема дигитализации и противостоящего ей эстетического несовершенства в аудиовизуальных искусствах. Мы видим, что, приветствуя произведения с техническими изъянами, участники этой дискуссии настаивают не на подлинности, а именно на искренности. Тот же дискурс, включая акцент на искренности, господствует и в другой культурной сфере в современной России: в художественной литературе. Искренность и нетехнологичность концептуально переплетаются в книжном дизайне. Наглядный пример — сборник стихов «Письма в соседнюю комнату», который московская поэтесса Вера Павлова опубликовала в 2006 году. Книга была издана как написанная от руки, а не набранная оцифрованными шрифтами. В аннотации говорилось, что выбор письма от руки, с неизбежными помарками — сознательный художественный прием. Почерк, как объяснялось, усиливает «искренность» произведения