Искренность после коммунизма. Культурная история - [93]

В нынешнюю эпоху новых медиа этот необыкновенный интерес к искренности не уменьшился. Поэтому неудивительно, что, когда российские авторы воздают хвалу несовершенству или ручной работе в компьютерный век, они редко осмысляют это как примету подлинности. Именно искренность, а не подлинность есть то, что они ищут в технически несовершенном и аляповатом.

ИСКРЕННОСТЬ И ПОДЛИННОСТЬ: ВЫВОДЫ

Как показывают мои наблюдения, в постсоветской России мы становимся свидетелями острого интереса к несовершенству, который проявляется прежде всего в онлайн-публикациях. В области литературы такой интерес не кажется чем-то удивительным. Дело не только в том, что Россия считалась, в соответствии с распространенным литературоцентричным мифом, «самой читающей страной», но и в том, что чтение здесь определялось в высшей степени нормированным языком культуры, присущим советской эпохе[764]. Постсоветское творческое письмо подрывает эту культуру, но в то же время оно ею сформировано, и в том семиотическом пространстве, где работают писатели, отклонения от нормы являются основными признаками субкультурной идентичности. Мы видели в первой главе, что творческие несовершенства — в том числе увлечение всем рукотворным, любительским и самодельным — уже встречались в нонконформистской литературе и книжном дизайне эпохи перестройки, задолго до появления цифровых медиа. На фоне этого давнего литературного и художественного интереса к эстетике несовершенства сходная тенденция в российском дигитальном дискурсе не вызывает удивления.

Однако, прежде чем подытожить мои интерпретации дискурса о несовершенстве и технологии, хочу оценить место данной главы в книге в целом. Обнажая постсоветский интерес к искренности в эпоху медийных перемен, данная глава раскрывает третий из факторов, повлиявших на риторику искренности в посткоммунистическую эпоху. В первой и второй главах я показала, что особенности места и времени посткоммунистической ситуации вызвали повышенный интерес к искренности. Я определила, что в первые годы после падения коммунистической системы возросший интерес к искренности в России объясняется реакцией на бурные исторические перемены (глава вторая) и экономическую неразбериху (глава третья). В данной, четвертой главе я показала, что радикальное техническое ускорение, происходящее сегодня в России, только усиливает характерную для посткоммунистического общества заинтересованность проблемой искренности.

Как уже было сказано, я не первый исследователь, который обращается к связи — проявляющейся в России и в других странах — между радикальными технологическими переменами и стремлением к подлинно человеческим отношениям. Однако вышеизложенное побуждает нас переоценить некоторые аспекты существующих представлений на этот счет.

В частности, мы должны задаться вопросом, действительно ли главная культурная проблема нашей быстро автоматизирующейся жизни — это подлинность? Действительно, сегодняшний рост новых технологий вызывает стремление к атехнологичному, подлинно человеческому взаимодействию, как утверждается в содержательных работах Гилмора, Пайна и Бэйм. Однако наблюдения, приведенные в этой главе, демонстрируют, что специалисты в данном вопросе принимают во внимание слишком узкую область, когда обозначают то, чего «действительно хотят потребители», словом «подлинность»[765]. Бесспорно, подлинность сегодня очень востребована, но, выходя за пределы западных парадигм, мы видим, что потребители культурной продукции жаждут сейчас не только (и не столько) подлинности. Блогер cyrill_lipatov, журналистка Митренина и другие, кого я цитировала на предыдущих страницах, верят в появление близкой к этому понятию, но все же принципиально иной культурной и потребительской чувствительности. Этой альтернативной чувствительностью, имеющей чрезвычайно богатую риторическую историю в России, является искренность. Можно выразить эту идею и несколько иначе: инклюзивный подход к сегодняшней «экономике опыта» должен признать, что в некоторых культурах искренность востребована в большей степени, чем подлинность.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. МЕЧТЫ ОБ ИСКРЕННОСТИ

стихи после освенцима стихи после гулага стихи после гугла

самосуд неожиданной зрелости

цветочный жар подтаявший пломбир

новая искренность

фабрика смыслов

Александр Пивинский. Кокетничая запонками (2012)

Когда я рассказывала своим коллегам — ученым-гуманитариям, а также художникам, писателям и кураторам — о том, что пишу эту книгу, то некоторые из них встречали эту новость с энтузиазмом, но столь же часто мне приходилось сталкиваться со скептицизмом или прямым неодобрением. Очень немногие из моих собеседников относились к риторике новой искренности всерьез, хотя все знали о ее существовании или могли что-то про нее рассказать. Сколько раз я слышала: полно, неужели вы всерьез намерены анализировать устаревшее увлечение постпостмодернистов «новой искренностью»? Разумеется, я понимала, что выражение «новая искренность» было уже изучено и использовано вдоль и поперек художником А, писателем Б, куратором В. С течением времени мои разговоры со скептиками вылились в почти бесконечный список «того, с чем надо ознакомиться»: имена, статьи, книги, эссе, художественные произведения, фильмы, блоги, телепрограммы, а также направления в музыке, моде, дизайне, которые в наше время ассоциируют с возрожденной искренностью. Многие примеры я даже не успела включить в эту книгу.