Искренность после коммунизма. Культурная история - [95]

В посткоммунистической России публичные интеллектуалы апеллируют к искренности в ответ на исторические перипетии, но они также выдвигают на первый план идеалы искренности как реакцию на экономические трудности. В третьей главе я проследила дискурс о российской культурной жизни конца 1990‐х — начала 2000‐х годов. В то время активно обсуждали социально-экономические сложности, с которыми интеллектуальные круги столкнулись после краха коммунистического режима. Именно в этот период писатель Владимир Сорокин решил обратиться к риторике искренности — и к призыву «говорить сердцем» — в прозе и публичных выступлениях, что вызывало бурные дискуссии об искренности и коммодификации. История Сорокина убеждает в том, что для понимания постсоветского литературного поля нужно прежде всего понять его эмоциональную динамику. Социологи литературы подробно описали литературный рынок посткоммунистической России, но они редко обращаются к проблеме эмоций как аналитической категории[769]. Какая стратегия художественного выживания работает, какой культурный объект приобретает символический или экономический капитал? Судьба сорокинской «Трилогии» показывает, что на эти вопросы нельзя ответить, не принимая во внимание то, каким образом эмоциональные нормы, сообщества и режимы формируют определенный культурно-исторический период. Она также напоминает нам о том, что постмодернизм и социология литературы оставили неизгладимые теоретические следы в современном мышлении об искренности и коммерческой выгоде. Вопреки традиционным представлениям о художественной целостности (с одной стороны) и «хорошем бизнесе» (с другой)[770], современные критики, писатели и художники сторонятся бинарных схем. В России, как и в других странах, большинство прогрессивных интеллектуалов теперь сходятся во мнении, что искреннее самораскрытие и стремление к собственной выгоде на самом деле тесно связаны.

История Сорокина прозрачно говорила о том, что стремление к искренности усиливается в интеллектуальных кругах тогда, когда меняются политические и социально-экономические векторы. То же стремление укрепляется в периоды, когда видоизменяются средства массовой информации. В постсоветской России пропагандистские методы советской прессы уступили место более плюралистическому, дигитализированному медиапространству, существующему даже в условиях неоавторитарного управления СМИ в путинской России. В течение последних двух десятилетий пользователи социальных сетей активно участвовали в дискуссиях о новых медиа и их влиянии на самосознание, самовыражение и межличностные контакты. В четвертой главе я описала эти дискуссии, включив их в контекст транснациональных дебатов о дигитализации и искренности. Как мы видели, ведущие англоязычные и русские участники данных споров предлагают искренность в качестве привлекательного человеческого идеала в эпоху растущей стандартизации и автоматизации. Они охотно упиваются тем, что я назвала «мечтами о несовершенстве»: съемкой фильмов ручной камерой, изданием текстов с опечатками и созданием других творческих продуктов, которые не исключают, а приветствуют все эстетически несовершенное, видя в нем знак подлинно человеческого самовыражения в цифровую эпоху. Российские адепты несовершенства фетишизируют искренность — и тем самым противоречат известным утверждениям Джеймса Гилмора и Джозефа Пайна об «экономике опыта». По словам Гилмора и Пайна, «то, чего действительно хотят потребители» в мире высоких технологий, — это подлинность[771]. В России потребители культуры хвалят «антитехнологическую» реальность, но при этом редко говорят о подлинности. Они используют другое понятие, имеющее особое значение для постсоветского сознания: в нетехнологическом и несовершенном они ищут — искренность.

***

Показывают ли мои исследования, что в настоящий момент в России означает термин «искренность»? Строчки Пивинского дают подсказку возможного ответа; еще одну полезную попытку проанализировать понятие предприняла София Кишковская в статье, опубликованной в 2009 году в газете New York Times. Она указывала, что в России конца 2000‐х «„квартирники“, или „квартирные концерты“… переживают возрождение, а собрания, на которые можно попасть только по приглашению, конкурируют с ночными клубами. Глянцевые журналы рассказывают о „новой искренности“ и „новой духовности“, показывая, что зажиточные россияне, оправляясь от кризиса, предпочитают модным ресторанам собственные кухни»[772]. Кишковская полагает, что пусковым механизмом для подобной новорожденной искренности послужил финансовый кризис, а другие критики указывают и на иные факторы — переизбрание Путина, например, или арест панк-рок-группы «Pussy Riot» — в качестве катализаторов «спроса на „новую искренность“»[773].

Прочтения «новой искренности» Кишковской и ее коллег частично подтверждают, а частично опровергают мои собственные наблюдения, сделанные во время поездок в Россию. В Москве и Санкт-Петербурге я видела, что на фоне активных гражданских действий андеграундная атмосфера ощутимо усиливала «фактор искренности» новых культурных пространств и событий. Оба города могут похвастаться творческими центрами (такими, как «Флигель», «Тайга», «ARTPLAY» и «Винзавод»), скудная эстетика которых смутно напоминает позднесоветскую, склонную к искренности «кухонную» культуру, к которой апеллирует Кишковская. В то же время они привлекают весьма привилегированную и лишь слегка политически ангажированную аудиторию, очень похожую на публику, которую можно увидеть в постиндустриальных местах встречи в других регионах мира.