Искренность после коммунизма. Культурная история - [88]
Мы уже хорошо знакомы с опасениями по поводу искренности, которые воспроизводят данные блогеры. Обнаруживая лицемерие и искренность соответственно в российских официальных и альтернативных политических кругах, они вольно или невольно копируют взгляды на государство и народ таких писателей, как Александр Радищев. Противопоставляя именно новую искренность притворству власти, они сознательно или бессознательно возрождают как критику Владимира Померанцева, направленную на лицемерие соцреализма, так и приговское прославление посткоммунистической искренности. А когда они ругают лидеров оппозиции за их «новую искренность», которой вряд ли можно верить, они напоминают недоверчивых критиков Сорокина и многих других писателей. Интернет-пользователи, занимающиеся политическими комментариями, как зеркально отражают позиции литературных критиков, когда прибегают к выражению «новая искренность», чтобы задать вопрос: действительно ли политик А или Б возрождает искренность или просто берет на вооружение эту стратегию как эффективное средство самораскрутки?
В этом обзоре я ограничилась общей картиной и исторической контекстуализацией того увлечения искренностью, которое заметно среди литераторов и интересующихся политикой интернет-пользователей. Но разумеется, сетевые обсуждения возрожденной искренности не сводятся к чисто литературной и политической сферам. Как и в соцсетях за рубежом, в России с течением времени спектр явлений, с которыми соотносятся новые парадигмы искренности, расширился настолько, что стал практически безграничным. Российские пользователи социальных сетей употребляют это понятие для обозначения таких кардинально разнородных явлений, как летние платья в клеточку, пьяные гонки на скутере, новая запись «Страстей по Иоанну» Баха и московская светская львица Ксения Собчак[728]. Не случайно в российском онлайн-дискурсе, так же как и в англоязычном, часто встречаются сатирические и уничижительные мнения о «новой искренности»: достаточно вспомнить, как в 2009 году Николай Усков небрежно обронил, что новая искренность «не то чтобы совсем тю-тю, но она уже какая-то не „новая“, а почти старая»[729].
ОНЛАЙНОВАЯ ПОДЛИННОСТЬ И ИСКРЕННОСТЬ: ОДЫ НЕСОВЕРШЕНСТВУ
«Вам хотелось бы избавиться от технической навороченности и вернуться к основам, вас тянет ко всему винтажному, рукотворному и доморощенному. Вам не хватает подлинности» — такими словами журналистка Джина Пиккало в статье, опубликованной в декабре 2003 года в газете Los Angeles Times, выразила стремление к «настоящему» в эпоху, когда люди «все время находятся в сети»[730]. Среди прочего она указывает на популярность таких товаров, как органические шампуни «Аведа», упакованные в переработанную бумагу, или бумажные абажуры из «Икеи».
Указание на «рукотворное» и «доморощенное» в статье Пиккало заставляет вспомнить один из главных аспектов тех дебатов об искренности, которые мы здесь прослеживаем. Это установка на кустарность, любительство и несовершенство. Сделанное вручную, нарочито непрофессионально, неумело — без этих категорий дискурс о новых технологиях немыслим. Несовершенное выступает в качестве основного момента в той аргументации, которую я проследила в первой главе: отождествление технического прогресса с дегуманизацией и вера в то, что искренность или подлинность может служить средством восстановления человечности. Печатные книги, потом промышленное производство, затем появление новых средств печати и репродуцирования: все эти инновации, как мы видели, вызывали обратное желание искреннего, подлинно-человечного самовыражения, которое критики технического прогресса неустанно искали в области рукотворного и несовершенного.
То же увлечение «несовершенством» — чаще всего мы имеем дело с тщательно стилизованной неряшливостью — влияет на суждения о постдигитальной эпохе. В век фотошопа и онлайн-проверок правописания число инструментов, с помощью которых мы можем улучшить нашу повседневную жизнь, растет гигантскими темпами. В ответ на стремительно растущее технологическое совершенство образованное сообщество все чаще обращается к тому, что можно назвать мечтой о несовершенстве: к творческим практикам, которые ставят несовершенство как признак подлинного, благородного, искреннего человеческого самовыражения в дигитальный век[731]. По сути, они демонстрируют то же увлечение ремесленничеством и несовершенством, о котором вдохновенно писали такие знатоки культуры минувшей эпохи, как Джон Рёскин и Вальтер Беньямин. Как мы видели в первой главе, Рёскин чувствовал, что «отлаженная точность механизма» была губительна для подлинного человеческого самовыражения; Беньямин представил подлинность и технологию как непримиримые полюса культурной эволюции.
