Искренность после коммунизма. Культурная история - [80]

.

Поклонники Уоллеса особенно пылко настаивают на связи между медиализацией и честным самораскрытием — но они не одиноки. В 2002 году арт-критик Гленн Маннисто рассуждал сходным образом, когда в своем манифесте «Новая искренность» писал о поиске искренности и правды в искусстве в ответ как на атаки 11 сентября, так и на массмедиализацию. «Новая искренность» в понимании Маннисто направлена на то, чтобы «очистить выразительные способности человека, задавленные корпоративным монолитом развлекательных СМИ»[663]. В 2008 году поэт Джейсон Моррис представил подобную технофобную «Новую искренность» в различных художественных дисциплинах. «Рисование — это новое старое в изобразительном искусстве», — заявлял Моррис. В новом кинопроизводстве он также различал «новоискреннюю» тенденцию сознательного отказа от технологической сложности. Моррис утверждал, что Уэс Андерсон и другие молодые кинематографисты, «снимая долгими планами (и, возможно, цитируя „Догму“, экспрессионистов или неореалистов), напоминают нам об изначальном обещании кинематографа: „честно“ воспроизводить реальность»[664]. Многие европейские и американские исследователи кино и телевидения, подобно Моррису, видят в фильмах Андерсона или, скажем, Мишеля Гондри или Ларса фон Триера «новую», «причудливую», часто подчеркнуто антитехнологичную искренность; ее же находят в низкокачественных по звуку и изображению фильмах, снятых так называемыми режиссерами «мамблкора»[665], а также в театральных спектаклях и реалити-шоу вроде популярных американских сериалов «Девчонки» или «Холостячка»[666].

Разговор об искренности и критику технологий на телевидении и в кино нельзя отделить от перемен, происходивших в американской литературной жизни в течение 2010‐х годов. В начале десятилетия Джонатан Франзен и Дейв Эггерс в своих романах и публичных заявлениях жестко критиковали сегодняшние увлечения сетевыми СМИ и социальными сетями. Для нашей темы немаловажно, что именно эти два автора обличали дигитализацию. Они не только весьма популярны (книги Франзена рекомендовала своей многомиллионной аудитории Опра Уинфри; Эггерс делит с Биллом Клинтоном звание лауреата премии TED), а многие критики неоднократно представляли обоих как предвестников американской «новой искренности»[667].

Приведенные выше примеры показывают, что в американской прессе и критике попытки связать «цифровое» с «искренним» были достаточно многочисленными. Критики охотно показывают, как современные средства массовой информации дают импульс новым проявлениям искренности или, наоборот, подчеркивают, что искренность возможна только за пределами цифровых технологий. Подобная логика появлялась тогда не только в Соединенных Штатах. В 2008 году нидерландский историк литературы Томас Вассенс указал на смещение в современной литературе в сторону «новоискренней» парадигмы, которую он рассматривал как реакцию на «медийный мир стандартизированных эмоций»[668]. Вассенс — лишь пример: в то время, когда он разделил свои утверждения, многие коллеги в Западной Европе, а также в России яростно кивали бы, слушая их. К России сейчас и вернемся.

К концу 2000‐х годов риторика новой искренности и подлинности в российских СМИ стала почти клишированной. В 2008 году журналист Варвара Бабицкая утверждала, что «„новая искренность“ успела побывать лирическим мейнстримом»[669]. В рамках этого нового «лирического мейнстрима» понятие искренности, как и в других регионах мира, участвовало в жарких дискуссиях о медиализации.

На месте пропагандистской медиаимперии, поддерживавшейся советскими властями на протяжении многих лет[670], в постсоветскую эпоху возникло более плюралистическое, а в 2000‐х годах и все более дигитализируемое и зависимое от пользователей медиапространство. При Путине, однако, власти стали все больше контролировать как печатные, так и цифровые СМИ, и эксперты называют медиамодель путинской эпохи «неоавторитарной» или даже «неосоветской»[671]. Критики живо размышляли о социокультурных последствиях этих (отчасти локальных, отчасти глобальных) перемен в медийной сфере. Наряду с решением политических вопросов, в конце 1990‐х и в 2000‐х годах медиатеоретики и культурологи обратились и к тем проблемам, которые интересуют нас в данной книге: отношениям между медиализацией и искренностью. Так, например, в 1999 году философ и культуролог Валерий Савчук указал на подчеркнуто неопосредованную «новую искренность», исповедуемую петербургскими нонконформистскими художниками. По его мнению, петербуржцы провозгласили «постинформационную искренность», утверждающую превосходство «тела» художника над политикой и прямо реагирующую на «массмедиализацию» свободы самовыражения[672]. В предыдущей главе я приводила слова искусствоведа Екатерины Дёготь, которая пришла к аналогичному выводу в 2004 году. По словам Дёготь, российское и мировое искусство 1990‐х годов «выступало под лозунгом „свобода и искренность“». По ее мнению, интерес этой эпохи ко всему реальному и подлинному (Дёготь также говорит о «телесности») отвечает, в первую очередь, на медиализацию общества и искусства