Искренность после коммунизма. Культурная история - [81]
Савчук и Дёготь писали по преимуществу о визуальных искусствах, но в конце 1990‐х — начале 2000‐х годов Марк Липовецкий и Биргит Боймерс усмотрели сходную тенденцию и в театре. В совместном исследовании новой русской драматургии они выдвинули на первый план документальную драму московского «Театр. doc» — чрезвычайно популярного с начала 2000‐х годов коллектива, ставящего спектакли на основе реальных историй и техники «verbatim»[674]. Так же как и режиссерами «мамблкора», основателями «Театр. doc» руководило стремление создать подлинное, документальное искусство. По словам художественного руководителя Михаила Угарова, такое искусство отвечало постсоветской потребности в «театре, в котором не играют»[675]. Одновременно с отходом от наигранности основатели преследовали цель уйти от всего технологически опосредованного. Не случайно «Театр. doc», как отмечали Липовецкий и Боймерс, вдохновлялся датским кинематографическим движением «Догма»[676]: в обоих проектах отказ от технологического вмешательства считается признаком художественной искренности в эпоху высоких технологий.
Работы Савчука, Дёготь, Боймерс и Липовецкого — всего лишь малая часть длинного списка постсоветских комментариев и проектов, связывающих медиализацию с (не)искренностью. Я не буду пытаться синтезировать различающиеся и часто несовместимые взгляды критиков и ограничусь вместо этого двумя последними примерами. Первая из них — публичная презентация выставки «Верю!». Как мы могли увидеть из материала, представленного в третьей главе, в интервью и рекламных брошюрах кураторы называли событие не просто протестом против потребительского отношения к искусству, но и «серьезным, глубоким» ответом на информационно-развлекательную эру — ответом «наполненным… высокой степенью искренности»[677].
Последний пример — из области политики. В статье, опубликованной в октябре 2014 года на портале Slon.ru, журналист Андрей Перцев рассказал о том, как российские журналисты открыто оправдывали фальсифицированные изображения боев в Донбассе: ведь этот регион Украины нуждается в защите со стороны России? Тенденция напрямую поддерживать кремлевскую пропаганду в СМИ выражает, писал Перцев, инспирированную государством «новую искренность», приметой которой является парадоксальная «честность» — нежелание скрывать свои риторические цели[678].
НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ И ЦИФРОВЫЕ МЕДИА
До сих пор речь шла о критиках, которые связывают риторику (новой) искренности с достаточно широко понимаемой медиализацией. Примеры, которые я приводила, показывали реакцию на изменения в использовании медиа всех видов, будь то непрерывное усложнение современных высокотехнологичных устройств, распространение медиаобразов или растущая популярность телевидения в 1990‐х годах.
Однако меня особенно интересует более узкий и специальный вопрос в рамках этой широкой проблематики медиализации. В дальнейшем мы обратимся к публичному обсуждению не СМИ как таковых, а исключительно цифровых медиа. Более конкретно я займусь следующими вопросами. Как раскрывают культурные критики сложные отношения между цифровым прогрессом и самораскрытием человека? И как при этом заново решают они старые вопросы, связанные с искренностью?
Где ведутся споры об искренности и дигитализации? Как и другие проанализированные в этой книге дискуссии, суждения о взаимодействии «цифрового» и «искреннего» имеют транснациональный характер. Далее мы увидим, что они получают большой отклик в Соединенных Штатах, Нидерландах и России, но их можно найти и в других странах. Так, например, организаторы индонезийского фестиваля «Поэзия и искренность» 2006 года, о котором я уже говорила во «Введении», представили поэтическую искренность как противоядие от того, что они назвали поверхностностью дигитализированного мира[679].
Дискуссии об искренности и инновациях в новых медиа ведутся не только в самых разных уголках мира, но и на разных носителях. Индонезийский пример я привожу по печатной публикации, но вопросы о подлинности как ответе на дигитализацию ставятся с особой силой именно в цифровых СМИ. Так, например, в онлайн-колонке, написанной для «Нэшнл пост» в 2009 году, писательница Кейт Каррауэй прямо соотносит призывы к «новой искренности» — тенденцию, которую она обнаруживает в возрождении традиционных социальных практик, — с дигитализацией повседневной жизни. По ее словам, «честное и осмысленное взаимодействие с коллегами, друзьями и партнерами более популярно и естественно для людей, для которых выражение своей любви, симпатий и страхов через твиттер и фейсбук стало не только повсеместным, но и жизненно необходимым для поддержания дружбы, поиска знакомств и создания связей»[680].
Каррауэй в данном случае использует онлайн-медиа для продвижения подчеркнуто «офлайновой» искренности в качестве новой стратегии поведения. Так же поступают и другие. Новую искренность рассматривают как инструмент для того, чтобы справиться с оцифрованным миром, и в сети можно найти огромное количество материала на эту тему. Пользователи твиттера и инстаграма используют хештег #newsincerity или #новаяискренность, чтобы охарактеризовать в качестве «новоискренних» новые (и часто весьма низкотехнологичные) тенденции в музыке и фотографии. Блогеры выражают большой интерес к («новорожденной») искренности, особенно на протяжении 2000‐х и первой половины 2010‐х годов. Редакторы «Википедии» участвуют в жарких дискуссиях об основных принципах «Новой искренности» в кино, философии, искусстве и музыке (в течение 2010‐х годов в «Википедии» появились длинные статьи о нашем понятии на английском, эстонском и итальянском языках). Подобный сетевой материал и представляет для меня особый интерес в данной главе.
