Искренность после коммунизма. Культурная история - [77]
Однако есть одна категория, которую данные исследования затрагивают в самой незначительной мере: это категория эмоций. Какая художественная стратегия выживания эффективно работает в том или ином случае? Какой культурный объект приобретает символический или экономический капитал? На эти вопросы невозможно ответить без учета того, как эмоциональные нормы, сообщества и режимы участвуют в формировании того или иного культурно-исторического периода. Мой анализ споров, разгоревшихся по поводу «Трилогии», был нацелен именно на эту необходимость учесть аффективные аспекты при анализе российского литературного поля. Я не одинока в своем интересе к подобным вопросам: в качестве примера сходной работы, опирающейся на аффективную динамику в мониторинге социальных и экономических выгод, можно привести историко-литературное исследование искренности в произведениях Державина, выполненное Иоахимом Кляйном[644]; другой пример — исследование социолога Ади Кунцман о том, как авторы лагерной прозы использовали гомофобную образность для приобретения символического капитала[645]. Однако эти работы всего лишь первые шаги на пути повышения нашей чувствительности к эмоциям как к движущей силе в процессах творческого созидания и потребления.
Данная глава делает еще один шаг в том направлении, которое начали изучать Кляйн и другие. Она показывает, как эмоции определяют интеллектуальное производство на постсоветском пространстве, а в более конкретном плане раскрывает природу эмоционального сообщества, представленного российскими публичными интеллектуалами конца 1990‐х — начала 2000‐х. Я стремилась показать, что в этом сообществе интеллектуальный труд — цитирую название исследования Бориса Гройса о СМИ и искренности — постоянно «находится под подозрением»[646]. Литераторы, художники и другие его участники скептически относились к искреннему художественному выражению. Они жили и работали в обществе, где капитализм возродился только недавно и где культурная жизнь была потрясена до основания радикальными социальными и экономическими преобразованиями. Поскольку коммунистическая экономическая доктрина все еще присутствовала в их сознании (наряду с путинской «культурой цинизма», возникшей на рубеже 1990‐х и 2000‐х годов)[647], они неизбежно разделяли озабоченность лицемерием и коммерческой выгодой, которые может привнести в искусство аффективная обнаженность. Эту озабоченность усиливало то обстоятельство, что российские творческие среды действуют во все более медиализированном обществе (к этому фактору мы обратимся в следующей главе). Внутри их «сомневающегося в искренности» эмоционального сообщества риторика «сказанного от сердца», прозвучавшая в «Трилогии» Сорокина и публичных выступлениях ее автора, неизменно должна была спровоцировать жаркие дебаты.
В условиях эмоционального режима, характерного для российских интеллектуалов рубежа веков, «Трилогия» должна была «выстрелить», то есть привлечь к себе массовое внимание: этот вывод показывает, как эмоциональные нормы формируют социальное взаимодействие между постсоветскими публичными интеллектуалами. Эмоциональные нормы влияют на это взаимодействие и еще в одном отношении. Как утверждают социологи эмоций, «люди не проявляют эмоции просто оттого, что животное внутри них инстинктивно реагирует на определенные обстоятельства. Скорее, люди сознательно управляют… проявлениями эмоций, чтобы соответствовать тому, что ожидается»[648]. Те мнения, которые я прослеживала в данной главе, также определяются социальными ожиданиями[649]. Все цитировавшиеся авторы хорошо разбираются в постмодернистском и литературно-социологическом теоретизировании. Обе эти теоретические парадигмы утверждают несостоятельность черно-белых моральных суждений и создают определенные социальные ожидания: они порождают эмоциональные сообщества, в которых противоречия являются скорее нормой, чем табу. Эмоциональная норма допущения противоречий, когда на них указывают, но не осуждают, оказывается определяющей для дебатов о посткоммунистической искренности и коммодификации. Несмотря на отдельные исключения, критики и художники, голоса которых мы слышали выше, признают, что искреннее выражение и коммерческие интересы подходят друг другу, как два сапога. Показательна в этом отношении цитировавшаяся выше рецензия Ильи Кукулина на сорокинский «Лед». Кукулин, как мы видели, указывает на то, что сорокинский роман одновременно выражает тенденцию к возрождению искренности в русской литературе и является «интеллектуализированным поп-бестселлером», «заведомо рассчитанным на быстрый символический и материальный успех». Делая этот вывод, литературовед придерживается вполне нейтрального тона, воздерживаясь от моральных оценок. Это не случайно: позиция Кукулина связана с эмоциональными нормами, господствующими среди российских критиков начала 2000‐х.
В следующей главе я попытаюсь проследить еще одну социально-экономическую нить в трактовках посткоммунистической искренности: интерпретацию современных культурных практик как маркеров новой социальной ангажированности, развивающейся под влиянием роста медиализации и дигитализации. Однако, прежде чем перейти к новым средствам массовой информации, позвольте мне кратко повторить урок, который можно извлечь из публикации, презентации и приема «Трилогии» Сорокина. Эти три аспекта показывают, что на рубеже тысячелетий российские дискуссии об искренности неутомимо возвращаются к взаимосвязи между искренним выражением и стратегиями экономического выживания. Мы видели, как эти дискуссии работают на практике и как (вслед за установкой на коллективную травму, распространенную в годы перестройки) начиная с конца 1990‐х годов искренность стала занимать центральное место в совершенно различных суждениях. В тот момент понятие искренности приобрело важную роль в дискуссиях о выборе путей в настоящем и о решении экономических проблем, с которыми сталкивается эмоциональное сообщество посткоммунистических публичных интеллектуалов.
