Искренность после коммунизма. Культурная история - [75]
В первой главе я предложила панорамный обзор культурной истории искренности. Взгляд с высоты птичьего полета показал, что вопрос о том, как художественная искренность соотносится с коммодификацией, имеет давнюю историю. Она подробно прослеживается в новаторском исследовании историка литературы Сьюзен Розенбаум. Опираясь на исторический (мета)литературный анализ, Розенбаум показывает, что сомнения в искренности восходят к периоду литературной коммерциализации, начавшемуся во второй половине XVIII века, и усиливались во времена радикальных изменений в литературной сфере.
Идеи Розенбаум ценны, однако исследовательница ограничивает свои эмпирические наблюдения англоязычной поэзией и критикой. Мой анализ можно рассматривать как попытку проверить сделанные Розенбаум выводы на материале другой, не менее влиятельной литературной традиции — русской. Можно ли сказать, что русские писатели (и публичные интеллектуалы), а также критики демонстрируют культурный образец, сходный с тем, который описала Розенбаум? Другими словами, свидетельствует ли российская интеллектуальная жизнь о таком же усилении интереса к искренности в периоды радикальных перемен в творческом поле?
Верна ли гипотеза Розенбаум по отношению к истории русской литературы как таковой — вопрос, который требует дополнительного исследования. Однако в первой главе мы видели, что приверженность Державина характерному для конца XVIII века культу искренности была прямым ответом на коммерциализацию литературы. Мы видели также, что призыв Толстого к искренности стал реакцией на изменения в экономике и медийном пространстве конца XIX века. В эпоху, когда успешные профессиональные литераторы привлекали беспрецедентное внимание средств массовой информации, Толстой с огорчением отметил негативную корреляцию между коммодификацией и искренностью: там, где процветала первая, увядала вторая. В то же время — еще один из многочисленных и характерных толстовских парадоксов — сам автор вошел в число первых и самых успешных литературных знаменитостей, привлекавших внимание средств массовой информации.
Примеры Державина и Толстого подтверждают тезисы Розенбаум. Данная глава показывает, что кейс раннего постсоветского периода также подтверждает ее выводы. Российские дебаты по поводу новой или реанимированной авторской искренности возникли именно тогда, когда распад Советского Союза заставил авторов искать новые стратегии социально-экономического выживания. В критических дебатах того времени литературные проблемы были неразрывно связаны с прагматическими, а художественные решения — с рыночными соображениями.
Таким образом, мои наблюдения в целом подтверждают гипотезу Розенбаум, — но они расходятся с ней в одном важном отношении. Розенбаум занималась поэзией, созданной в период романтизма и после Второй мировой войны. При всех отличиях, у этих эпох была одна важная общая черта: и в период романтизма, и в послевоенные годы общественное мнение сходилось в том, что искреннее поведение принципиально несовместимо с коммерческими соображениями. Розенбаум изучает поэтов и критиков, для которых искренность и коммодификация были полярными ориентирами. Поэт Тед Хьюз, например, пытался убедить читателей в искренности намерений своей жены (и знаменитой поэтессы) Сильвии Плат. В предисловии к публикации ее дневников Хьюз стремился, по словам Розенбаум, «убедить читателя в том, что коммерческая жилка Плат повлияла только на ее ранние произведения и ее прозу, страдающие аффектацией, которую она смогла отбросить в ее движении к „самой себе“ в последнем томе стихов»[637].
Как справедливо уточняет Розенбаум, Хьюз интерпретирует поэзию своей возлюбленной, оперируя классическим противопоставлением «коммерческое versus вдохновенное»[638]. Современные теории эмоций отрицают это дихотомическое восприятие искренности. Они рассматривают самораскрытие и стремление к самоокупаемости как две стороны одной медали. В действительности, утверждают современные исследователи риторики искренности, «коммерческая культура сочетает в себе искренность и театральность, делая их неразличимыми практиками»[639]. Во «Введении» к этой книге я объяснила, что мой подход к искренности определяют подобные идеи из недавно возникшей дисциплины «история эмоций», — но эти идеи представляют собой не просто полезный инструмент для разработки моего собственного подхода к данной теме. Они также повлияли на те дискуссии, которые мы рассматривали в данной главе.
