Искренность после коммунизма. Культурная история - [76]

Что я имею в виду? Разумеется, не то, что все критики и художники, которые здесь цитировались, внимательно следят за открытиями в области истории эмоций и активно используют их в своей практике. Бум в этой области начался в России слишком недавно, чтобы он мог повлиять на споры вокруг сорокинской «Трилогии»[640]. Но те, чьи голоса мы слышали в этой главе, действительно усвоили и стали использовать довольно схожие модели. Я говорю об уроках постмодернизма. Писавшие о новой искренности на постсоветском пространстве часто критикуют логику постмодернизма, однако все они действуют в интеллектуальной культуре, пронизанной постмодернистским теоретизированием. Ни один из тех, кого мы цитировали в данной главе, не остался в стороне от опыта постмодерна, независимо от того, принимают они этот опыт или воспринимают его как досадную помеху. И точно так же все герои этой главы поняли основной посыл постмодерна: строго дуалистические мировоззрения искажают реальность, а бинарные оппозиции слишком схематичны, чтобы помочь нам по-настоящему понять мир в целом и его отдельные свойства.

Подобный урок преподала «моим» героям литературная социология. В то время, когда появилась «Трилогия» Сорокина, эта новая исследовательская парадигма как раз вошла в моду в российских гуманитарных науках. В начале 2000‐х годов ведущие интеллектуальные форумы страны с энтузиазмом обсуждали социальные теории Пьера Бурдьё, а литературоведы опубликовали ряд вдохновленных Бурдьё исследований[641]. Игорь Смирнов в одном и том же сборнике напечатал социально-экономическую интерпретацию романа «Лед» и рецензию на одного из «русских Бурдьё», историка литературы Михаила Берга. «Почему литературовед не может иметь права на то, чтобы сконцентрироваться на тактиках писательской конкуренции?» — задавался вопросом Смирнов в 2003 году, фактически прямо защищая социологическую теорию литературы[642].

Высказывания в поддержку социологических теорий Бурдьё можно было услышать в то время в любых европейских и американских гуманитарных кругах; вполне возможно, что книга, которую вы сейчас читаете, не увидела бы свет, если бы ее авторка не упомянула Бурдьё в заявке на грант. Но в России начала 2000‐х годов социально-историческая литературная теория вызвала особый отклик: что могло быть более мощным инструментом для анализа литературы — поля, которое только что претерпело такие радикальные социальные и экономические изменения? И когда социальная теория литературы превратилась в академическую дисциплину, как могла она не повлиять на обсуждение художественной искренности? В литературном мире, где символический и экономический успех был у всех на устах, сама возможность художественной целостности неизбежно стала объектом ожесточенных теоретических дебатов.

И литературная социология, и постмодернизм подробно разработали современное понимание того, что значит быть искренним. И там, и там подчеркивается, что искренность и коммерческая выгода не соотносятся как черный и белый цвета: наоборот, они всегда, по умолчанию смешаны. Именно этим пониманием оказались вооружены участники дебатов о «Трилогии» Сорокина — и именно в этом отношении они отличаются от англоязычных авторов, которых изучала Розенбаум. Для романтиков и послевоенных поэтов фальшивое и настоящее были двумя жестко противопоставленными полюсами. В постсоветской России критики по-прежнему интересуются отношениями между фальшивым и подлинным, о чем свидетельствуют ожесточенные дебаты о произведениях и публичных выступлениях Сорокина. Однако участники дискуссии редко стремятся устранить противоречие: вспомним утверждение Уффельмана о том, что «не нужно решать» вопрос о пародийности романа «Лед». То, что искренность и театральность неразрывно связаны, а не диаметрально противоположны, сегодня является истиной, которую интеллектуалы как в России, так и в других странах скорее принимают, чем отрицают.

Итак, для Розенбаум новый постбинарный подход к эмоциям является формальным средством, помогающим исследовательнице интерпретировать дискурс искренности, — тогда как в моих анализах этот полезный методологический инструмент стал неотъемлемой частью самого рассматриваемого дискурса. Мои наблюдения, основанные на постбинарном мышлении, таким образом позволяют нюансировать существовавшее до сих пор понимание искренности. Они доказывают, что в последние годы историческая закономерность, обоснованная Розенбаум, — то, что социально-экономические изменения вызывают озабоченность искренностью, — оставалась в силе, но при этом моральные обвинения в продажности встречаются реже, чем раньше. Сегодня многие критики и культурологи больше исследуют, чем осуждают взаимодействие между самораскрытием и коммерческим успехом.

Данное исследование, другими словами, способствует углублению существующего понимания вопроса о художественной искренности и «хорошо идущем бизнесе». Другая интервенция, которую оно призвано внести, относится к проблемам литературной социологии, и в особенности той ее ветви, которая занимается постсоветским периодом.

Современные работы во многом способствовали углублению нашего понимания постсоветских литературного и других творческих полей, а также той социально-экономической динамики, которая их формирует. Речь идет прежде всего о вдохновленных трудами Бурдьё исследованиях постсоветской России, принадлежащих Эндрю Вахтелю, Биргит Менцель, Михаилу Бергу, социологам Борису Дубину и Льву Гудкову. Их работы внесли важный вклад в интерпретацию вопроса: какие стратегии экономического выживания используют художники и как функционируют социальные поля литературы и искусства?