Искренность после коммунизма. Культурная история - [74]

.

Статья Бринтон вышла под заголовком «Кому нужны деньги?» — название, которое внятно выражает модель представления «новой искренности» с точки зрения идеологии антиконсюмеризма и культа DIY («сделай сам»). (Об этой практике я расскажу подробнее в четвертой главе.) Адепты этих принципов, чьи позиции усилил финансовый кризис конца 2000‐х годов, представляют занятия домашним хозяйством и ремеслами как деятельность одновременно искреннюю, постпостмодернистскую и посткапиталистическую. При этом они (зачастую невольно) опираются на ставшее уже классическим исследование Фредрика Джеймисона о взаимосвязи между постмодернизмом и капиталистической системой. По словам Джеймисона, «постмодерн в этом смысле может быть всего лишь промежуточным периодом между двумя стадиями капитализма, на котором прежние формы экономической жизни перестраиваются на глобальном уровне, в том числе и прежние формы труда вместе с его традиционными организационными институтами и понятиями»[631].

Джеймисон и сторонники кредо «сделай сам» существуют на разных уровнях теоретической рефлексии, однако и те и другие настаивают на связи постмодернистской логики с экономическим контекстом. Точно так же, как Джеймисон представляет постмодерн в качестве новой, «поздней» стадии капиталистического развития, Бринтон и ее единомышленники трактуют позднепостмодернистское или постпостмодернистское «искреннее» антиконсюмеристское поведение как посткапиталистическое.

Возможно, стоило бы продолжить описание связей между идеями Джеймисона и постпостмодернистской культурой «сделай сам», но я не пойду по этому пути. Что я хочу прояснить в данный момент, так это конкретные формы, которые посткапиталистический «искренний разговор» принимает в русском искусстве.

Возьмем Кулика, который утверждал, что специально эксплуатировал искренность, чтобы выгоднее преподнести себя западной аудитории. Кулик объяснил свои провокационные перформансы, в которых он выступал в роли собаки и физически нападал на посетителей музея, как «метафору… искренности, обнаженности», направленную против «маркетингового подхода к искусству», характерного для Западной Европы[632]. Сходные идеи Кулик продвигал, когда его выбрали в качестве куратора Московской биеннале в 2005 году. Как в пресс-релизах, так и в автокомментариях Кулика его арт-шоу «Верю!» позиционировалось исключительно в терминах «искренности», «правды» и «подлинности»[633]. Критик и главный куратор биеннале Иосиф Бакштейн объяснил в интервью, что интерес к искренности не был случаен: он назвал это шоу «протестом против… превращения искусства в товар… А мы говорим: нет, искусство — это магия, волшебство»[634].

Сходная аргументация лежит в основе еще одного примера посткапиталистической риторики искренности в России, который я здесь приведу. Он взят из рецензии на выставку, которая появилась в феврале 2008 года на культурно-новостном портале OpenSpace. Речь в ней шла о галерее «Uhrwerk» — берлинской выставочной площадке, специализирующейся на современном российском искусстве. Рецензент OpenSpace резюмировал кредо галереи как «новую искренность», добавив, что «в эпоху тотальной коммерциализации искусства» кураторы «Uhrwerk» выбирают «искренних художников, которые не воспринимают искусство как бизнес»[635].

«Uhrwerk» и «Верю!» — весьма интригующие явления. Инициаторы обоих проектов критиковали капитализм, однако сами проекты оказались коммерчески успешными начинаниями, возникшими в социокультурных рамках, которые обычно связывают не с пост— или антикапиталистическим, а с посткоммунистическим контекстом. Писавшие о проектах, естественно, уловили этот парадокс, и в их отзывах сомнения в искренности «Uhrwerk» и «Верю!» звучали не менее отчетливо, чем по отношению к сорокинской «Трилогии». Так, рецензент Сергей Хачатуров, не веря в «Верю!», писал, что здесь «все чуть-чуть понарошку и не всерьез», — и такое впечатление не исчезает и тогда, когда сам Кулик обеспечивает посетителей холодного выставочного центра теплыми одеялами и чаем. Даже в этой «трогательной заботе» Хачатуров увидел «амплуа озорного лицедея»: «Олег Борисович все-таки Артист прежде всего»[636].

Я не стремлюсь ответить на вопрос, являются ли антикомодификационные проекты Кулика и других художников действительно искренними или нет. Для моих целей важнее то, что их авторы играют видную роль в дискуссии, которой была посвящена данная глава: дебатах об искренности и коммодификации. Те читатели, которые помнят предложенный в первой главе исторический обзор, понимают, что поднимаемые в этих дебатах вопросы отнюдь не новы. Завершая эту главу, я отступлю на шаг назад, чтобы показать, как постсоветские траектории развития вписываются в более объемную историческую картину.

ИСКРЕННОСТЬ И ЖИЗНЬ В ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОМ МИРЕ: ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Искренность после коммунизма: эти три слова в точности соответствуют тем концепциям искренности, которые я проследила в данной и предыдущей главах. Постсоветские интеллектуальные дебаты, хотя и отмечены повышенным интересом к искренности, редко сосредотачиваются на этом понятии как таковом. Они неизменно обращаются к искренности, которая следует