Искренность после коммунизма. Культурная история - [70]
Точка зрения Марусенкова, отрицающего сугубо постмодернистские интерпретации текстов Сорокина и выступающего за то, чтобы принимать во внимание биографию, этические взгляды и эмоции писателя, — не единичный случай. После публикации «Трилогии» вопрос «В какой степени „настоящий голос Сорокина“ слышен в его творчестве?» стал интересовать многих историков литературы. Марк Липовецкий критически отзывается о рецепции этого произведения, но при этом расширяет общий вопрос о «действительности» или «подделке», рассматривая «Трилогию» как «неироничную» попытку «действительно воспроизвести» традиционалистский дискурс[605]. Литературовед Мария Бондаренко, предложив критический обзор прочтений «Льда» с их озабоченностью авторской искренностью, связывает текст с тенденциями «нового сентиментализма» в русской поэзии и с отказом разрешать противоречие между постмодернистской деконструкцией и неким «прорывом искренности… автора»[606]. Немецкий славист Дирк Уффельман, выдвигая в качестве основной идею о том, что «не нужно решать» вопрос, является ли «Трилогия» пародией или нет, начинает свой анализ трех романов именно с вопроса: «Должны ли мы верить „самовосприятию“, которое Сорокин демонстрирует в интервью?»[607] Справочные издания по постсоветской литературе сходным образом задаются вопросом об истинных намерениях Сорокина в описаниях сиквела и приквела «Льда». Некоторые утверждают, что после выхода «Пути Бро» Сорокин стал «классиком без кавычек: серьезным и правильным»; другие считают, что «Лед» просто продолжает концептуалистский проект, «мистифицирует не только доверчивых читателей, но и недоверчивых критиков»[608].
Поддельный или настоящий? Этот вопрос звучит на протяжении всей истории рецепции романов как «бассо континуо». Я остановилась на этом вопросе не для того, чтобы решить, кто прав, а кто нет, и не для того, чтобы прийти к выводу, что все критики Сорокина являются жертвами бинарного мышления, различающего только истину и ложь. Многие из них высказываются в рамках гораздо более сложных и интересных взглядов на реальность, чем предполагает эта классическая дихотомия. Но при всех различиях интерпретаций (включая прочтения самого Сорокина) у них есть одна общая черта: акцентирование искренности. Этот акцент и интересует меня в данном случае. Для меня важна не сама озабоченность критиков авторской правдивостью как таковой, а то изменение в постсоветском дискурсе искренности, на которое указывают интерпретации «Трилогии». Попробую объяснить, в чем состоит это изменение.
«КОРЫСТНЫЕ ИНТЕРЕСЫ»: ИСКРЕННОСТЬ И СТРАТЕГИЯ
В предыдущей главе мы рассмотрели мнения о целительной искренности или, точнее говоря, о постсоветских писателях, художниках и критиках, решающих вопрос «Как может функционировать художественная искренность после советской травмы?». В суждениях по поводу сорокинской «Трилогии» мы то и дело сталкиваемся с тем же вопросом. Проблема советской памяти становится особенно заметна, когда рецензенты обращаются к пронизывающим эти романы темам насилия и тоталитарной идеологии. Обсуждая этот аспект, не один рецензент связывает романы Сорокина с неотрадиционалистским поворотом, который, как мы видели во второй главе, можно считать одной из постсоветских попыток справиться с советским прошлым[609].
В конце 2000‐х годов усилилась тенденция соотносить сорокинский «интерес к искренности» с неотрадиционалистскими настроениями. Эта тенденция была подкреплена тем, что Сорокин публично одобрил творчество писателя Михаила Елизарова, родившегося и выросшего в Харькове, затем учившегося и жившего в Германии, а потом переехавшего в Москву. Как в своих книгах, так и в своих публичных высказываниях этот протеже Сорокина выказывает недвусмысленно неоконсервативные взгляды. Его писательская и публичная риторика полна того, что Борис Норденбос называет «имперским стёбом» — тем «сбивающим с толку сплавом идеологической серьезности и самоиронии», о котором я кратко говорила во второй главе. Весьма показательно выглядело выступление Елизарова на Лондонской книжной ярмарке 2011 года. В отчете об этом мероприятии в «Литературном приложении» к газете Times Оливер Реди отметил, как «Елизаров пожаловался на то, что жизнь в постмодернистскую эпоху лишена искренности и сильных эмоций, после чего с большим чувством и явно искренне объявил, что „проблема Сталина несколько преувеличена“»[610]. Это и другие публичные заявления писателя вызвали дискуссию об отношении к советскому прошлому Елизарова — и, следовательно, Сорокина.
Другими словами, вопросы, связанные с коллективной памятью, имеют значение для интерпретации искренности в произведениях и в публичной саморепрезентации Сорокина. Это не вызывает удивления: как мы видели во второй главе, взаимосвязь между искренностью и советской травмой до сих пор остается серьезной проблемой для многих писателей и критиков. В то же время с начала 2000‐х годов российская риторика искренности стала постепенно переходить от вопросов
