Искренность после коммунизма. Культурная история - [69]
Потребительство, гламур, внешний вид — эти социальные категории, безусловно, играли важную роль в постсоциалистическом, медийном, полуавторитарном обществе, которое представляла собой в 2000‐х годах путинская Россия. По словам историков культуры, Елены Гощило и Влада Струкова, при Путине «политическая власть в России… глубоко вовлечена в создание новых гламурных символов»[594]. В России 2000‐х годов, как утверждают они, «дискурс гламура и селебрити принял на себя функцию официальной идеологии, а ритуалы восторженного поклонения соотносимы с религиозными культами»[595].
Откровения Сорокина идеально вписываются как в общемировой, так и в российско-путинский гламур. Его публичное поведение мог бы подсказать ему его бывший близкий друг Борис Гройс: активное присутствие в СМИ стабилизирует (выражаясь словами Гройса) «систему знаменитостей, через подтверждение подозрения, которому система с необходимостью подвергается»[596]. Иными словами, «новый Сорокин» строит свой публичный имидж таким образом, что только подтверждает мнение тех, кто уверен, что он использует СМИ в своих интересах.
Неудивительно, что «Трилогия» Сорокина и его публичные выступления середины 2000‐х годов вызвали жаркие дебаты относительно перформативности, художественной целостности, литературного и биографического самопозиционирования писателя. Читатели задаются вопросом, действительно ли Сорокин стал тем претендующим на искренность человеком, которого мы видим на экране, или перед нами притворщик, который, подобно Дориану Грею, пользуется искренностью как «методом» повышения своего социального и экономического статуса? В онлайн-дискуссиях подобные вопросы задают и разгневанный ветеран войны, и увлеченный творчеством Сорокина подросток, и ее обеспокоенные (или, наоборот, восторженные) родители; самопозиционирование Сорокина все горячее обсуждалось и на страницах влиятельных интеллектуальных изданий. Меня особенно интересуют именно эти дискуссии и происходившее в них постепенное смещение фокуса с литературного контекста на внелитературный.
Примерно до начала XXI века теоретики литературы рассуждали в основном о мире «внутри» сорокинских текстов. Об этом свидетельствовало, например, название посвященного Сорокину сборника, вышедшего в 1999 году, — «Поэтика метадискурсивности» («Poetik der Metadiskursivität»). Названия отдельных глав в сборнике строились в основном по схеме «тема или лингвистическая стратегия А в произведениях Сорокина Б и В»[597]. То же увлечение поэтикой и языковыми экспериментами в его текстах в 1990‐х годах было характерно и для других работ, ему посвященных.
Однако после публикации романа «Лед» внимание к внутреннему миру произведений Сорокина ослабло, и критики стали все чаще обращаться к «Сорокину-человеку». В предложенных впоследствии более «личных» интерпретациях центральное место заняли проблемы искренности. Некоторых критиков беспокоило, «действительно» ли Сорокин «ощущает» то же, что и его персонажи (например, Василий Шевцов), кто-то высказывал свое разочарование новым Сорокиным «без маски», которому не хватает «своего языка» (Остап Кармоди)[598]. Другие критики радовались «честному» звучанию «настоящего голоса Сорокина» и пытались разгадать «Сорокина-человека» (Лев Данилкин), или приветствовали Сорокина, которому «новая искренность» позволяет наконец «быть собой» (Дмитрий Бавильский), или прославляли его задним числом как «самого сентиментального писателя в русской литературе» (Владимир Кукушкин)[599]. Третьи прочитывали сорокинские тексты более скептически, как попытку использовать «кризис постмодернизма» и зачаровать массы «настоящим авторским голосом» (Псой Короленко), или воспринимали его поведение как «позерство», «словесный театр», с помощью которого он продолжает свой постмодернистский проект и «притворно потакает» настроениям читателей, «водит <их> за нос» (все тот же Шевцов и Игорь Смирнов)[600].
Сорокин в ответ выступил с публичным протестом против восприятия своих произведений как пародий. Он с негодованием отверг то скептическое прочтение, которое предложил Игорь Смирнов, известный славист и близкий друг автора. «Игорь Павлович, дорогой, выпей водочки… — пишет Сорокин в своем открытом письме. — Поверь, не для того я садился писать биографию Саши Снегирева <одного из главных героев „Трилогии“>… чтобы всего лишь… посмеяться над консумирующим обществом. Как ты представляешь себе подобный процесс?»[601] Но заявления Сорокина лишь подогрели дискуссию. Многие комментаторы увидели в его инвективах еще один игровой жест постмодерна: «…блистательный стилист… бросил публике еще один крючок <…> публично сыграл роль современного критика» — таким образом писатель и критик Майя Кучерская весной 2005 года выразила распространенную скептическую реакцию на комментарии Сорокина[602].
«Трилогия» не только вызвала дебаты среди критиков, но заставила и историков литературы воспринимать творчество Сорокина иначе. Среди других публикаций, перемена нашла выражение в первой полномасштабной монографии, посвященной Сорокину. В «Абсурдопедии русской жизни Владимира Сорокина» (2012) литературовед Максим Марусенков предположил, что в центре внимания Сорокина находились «не столько лингвостилистические эксперименты, сколько
