Искренность после коммунизма. Культурная история - [67]

Призыв Пригова был не лишен игровой составляющей — этот вопрос мы подробно обсудили во второй главе. Здесь важно то, что Пригов обратился к Сорокину, чтобы побудить его дать читателям именно то, что они впоследствии отметили в «Трилогии»: нежность, идеалы и непосредственный доступ к авторскому мировоззрению. Когда я спросила Сорокина, что он ответил на вопросы Пригова, когда впервые услышал их в 1985 году, писатель сказал: «На эти вопросы не надо было отвечать. Они содержали уже в себе ответ. Он меня тогда уже хорошо знал»[578]. Этот ответ, несмотря на его энигматичность, хорошо показывает, что в середине 1980‐х годов стремления Пригова к искренности были не чужды Сорокину.

Одним словом, творческая биография Сорокина не соответствует интерпретации, при которой она резко разделяется на ранний («холодный») и поздний эмоциональный («искренний») периоды. В действительности интерес к искреннему самовыражению существовал у него с самого начала. Нельзя сказать, что читатели Сорокина были совершенно глухи к этой стороне его творчества. Специалисты по постсоветской культуре давно подчеркивают, что сорокинский «пафос позитивности и национализма» менее беспристрастный, чем утверждал сам автор (Екатерина Деготь), и что его тексты, «несмотря на все их претензии на беспристрастность», всегда были «страстным ответом на общество, построенное на лицемерии и притворстве» (Салли Лайрд)[579]. Их замечания вторят такому авторитетному в вопросах постмодернизма ученому, как Линда Хатчеон, которая в постмодернистской иронии обнаруживает «аффективный „заряд“… который нельзя игнорировать»[580]. «Пафосный» подход к Сорокину близок и к высказываниям тех исследователей русского постмодернизма и стёба, которые указывают на сложные отношения между иронией и подлинным эмоциональным самораскрытием. В своем исследовании «Gesamtkunstwerk Stalin» Борис Гройс утверждает, что ирония и послесталинская русская культура плохо сочетаются друг с другом. После сталинского эксперимента, утверждает Гройс, российские художники стали слишком ясно осознавать свою причастность к идеологическим процессам, чтобы от всего сердца принять те способы письма, в которых доминировала ирония или насмешка[581].

Указанное Гройсом, Хатчеон и другими исследователями напряжение, возникающее между иронией и пафосом, отрешенностью и эмоциональной вовлеченностью, насмешкой и искренностью, внесло важные нюансы в теории постмодернизма. Однако их указания не повлияли на пренебрежение в ведущих исследованиях русского постмодернизма к искренности как прямой цели художника. Как и в случае с Приговым, внимательное прочтение Сорокина показывает, что российские постмодернисты заинтересовались проблемами «прямого выражения» и «нежности» ранее, чем принято считать. Заинтересованность искренностью была не прелюдией к позднепостмодернистской или постпостмодернистской фазе развития, а сутью российского постмодернистского опыта с самого начала.

Надеюсь, что мне здесь удалось прояснить следующее: проявившийся на рубеже тысячелетий интерес Сорокина к сфере «непосредственных» чувств не был неожиданностью. Этот интерес всегда звучал как в его произведениях, так и в его высказываниях о себе и своем творчестве. Что изменилось к концу 1990‐х годов, так это настойчивость, с которой Сорокин эксплицитно стал пропагандировать искренность. Кроме того, изменились средства, используемые писателем для раскрытия интимных чувств. Помимо художественных текстов и интервью, его инструменты — как мы увидим дальше — стали включать средства массовой информации и визуальный ряд.

«ЭТО Я СЕРЬЕЗНО»: ПУБЛИЧНЫЙ ОБРАЗ

Провозглашенный Сорокиным переход его творчества в область «непосредственных» настроений не был единичным случаем. Подобное часто происходит в культурную эпоху, когда общество проявляет все бóльшую озабоченность по поводу медиализации (к этой проблеме мы вернемся в четвертой главе). В России та же озабоченность оказывала ощутимое влияние на обсуждение литературы. С середины 1990‐х годов было трудно не заметить интерес к беспрепятственному самовыражению, распространившийся в среде бывших московских концептуалистов. Во второй главе говорилось о том, что Лев Рубинштейн в середине 1990‐х годов отошел от поэзии и перешел к эссеистике и публицистике от первого лица. Там же говорилось и о том, как изданная в 2006 году книга интервью Пригова была представлена самим художником, который раньше продвигал только свой «имидж», как «сплошное личное высказывание»[582]. В основу «постконцептуалистского» канона новой русской поэзии, который наметил Дмитрий Кузьмин в 2001 году, также было положено «прямое» лирическое «высказывание»[583].

Однако переход к эмоционально-личностным высказываниям у Сорокина стал особенно заметным. Свой новый публичный образ писатель разделил с широкой публикой во множестве интервью и выступлениях, в которых на первый план выходила не фигура профессионального литератора, а человек, личность. В ранних интервью Сорокин касался в основном литературно-технических вопросов, однако с начала 2000‐х годов он стал упоминать членов своей семьи, выражать политические взгляды и настойчиво продвигать понятия честности и открытости. «Хочу откровенно заявить», «Это я серьезно», «Вот что меня волнует». Такими метазамечаниями о собственных намерениях теперь изобиловали его публичные высказывания