Искренность после коммунизма. Культурная история - [65]
Таким образом, судя по публичным заявлениям Сорокина, сделанным в 2000‐х годах, социально-политические интересы и простое наслаждение творческим процессом полностью заменили ему раннее увлечение философией Деррида и деконструкцией. На вопрос, был ли этот сдвиг обусловлен каким-то творческим «направлением» или «школой», ответить нелегко. В эпоху, когда в моду вошли постпостмодернистские заявления-манифесты, Сорокин старался избегать литературных привязок. Когда в 2009 году я спросила его, что он думает о риторике новой искренности, писатель осмотрительно не пожелал отождествлять свое творчество с этим или с каким-либо другим литературным «измом». На вопросы о теоретических ярлыках, прилепленных критиками к его последним произведениям, он отвечал общими — уклончивыми — словами вроде: «Может, это возраст, Эллен», или: это все «ностальгия» по «детству»[561].
Прямое самоотождествление с какой-либо новой литературной школой, очевидно, не являлось целью Сорокина. Однако, объясняя свою новую поэтику, он приоткрывает ее исторические корни. Я предлагаю задержаться на этой исторической преемственности, поскольку она может объяснить многое в аффективной логике, которая лежит в основе сорокинской саморепрезентации.
В том же разговоре, который состоялся у меня с Сорокиным в 2009 году, он рассказал, как высоко он ценит своего всемирно известного литературного предшественника Льва Толстого. Само по себе это увлечение не было для меня новостью. Сорокин отзывался о Толстом как о важном источнике своего вдохновения на протяжении всей своей литературной карьеры[562]. Новым была убежденность Сорокина в том, что одним из главных достоинств Толстого была откровенность. Он рассказал, что недавно купил том дневников Толстого, и добавил: «Более откровенных я не читал. Никакую мелочь он не скрывал из дневника»[563].
То, что Сорокин высоко оценил откровенность Толстого, не слишком удивит тех немногих читателей, которые помнят интервью Сорокина середины 2000‐х годов. В высказываниях того времени он постоянно прибегал к классическому словарю художественной искренности, которая так много значила для писателей XIX века вообще и для Толстого в особенности. В целом ряде интервью Сорокин выдвигал на первый план такие понятия, как «прямое высказывание» или «неопосредованная речь», «слезы» и, наконец, «искренность». Роман «Лед», например, он представлял в качестве своего «первого опыта прямого высказывания по поводу нашей жизни»[564]. В другом месте он называл роман продуктом своей «тоски по утраченному раю»: «Мы живем в паутине опосредованности. …А рай — это непосредственность»[565].
Временами язык, которым пользуется «публичный Сорокин» этого периода, перекликается с новыми идеями в области теории культуры. В 2005 году, например, писатель называет литературу опытом, который может вызвать «искренние слезы, солоноватый привкус которых вернет вам чувство реального»[566]. Данное замечание вызывает в памяти известный призыв арт-критика Хэла Фостера, прозвучавший в 1990‐х годах, за «Возвращение Реального», то есть за постепенное движение к «искусству и теории, которые стремятся к тесной связи с телом, местом, идентичностью, человеческим сообществом»[567].
Однако интервью и суждения Сорокина о собственном творчестве в 2000‐х годах опираются также и на устоявшийся в истории лексикон эмоций, и в особенности на использовавшийся в XIX веке язык искренности. Его близость к принятой в XIX веке риторике искренности особенно ощутима, когда мы вспоминаем, что с самого начала творческого пути Сорокин обращался к литературной традиции противопоставления иррациональной (но эмоционально аутентичной) России рациональному Западу. В разговоре, который я вела с ним в 2002 году, Сорокин привел несколько неожиданное, но, в рамках его поэтики, классическое сравнение. Когда я попросила разъяснить один из его женских персонажей, он представил эмоциональный строй западноевропейских женщин (которых он решил сравнить с грушами) как прямолинейный — в отличие от эмоциональной многослойности («как у лука») «русской женщины»[568]. В середине 2000‐х Сорокин вновь обратился к той же традиции, выразив ее смысл менее замысловато. В открытом письме, посвященном «Трилогии», он обрушился с критикой на «западных славистов» и виднейших немецких и французских философов-постмодернистов за их стремление «прятаться за цитаты»[569]. Честное искусство, предлагавшееся Сорокиным взамен, имело подчеркнуто русское происхождение: подлинную силу литературы, утверждал писатель, мы видим в «море слез, пролитом миллионами простых читателей» над сценой из повести Гоголя[570].
Письмо Сорокина подразумевало, что мир может многому научиться благодаря эмоциональному режиму, который проявляется именно в русской культуре. Это убеждение не может не напомнить связанную с эмоциями риторику в российском интеллектуальном дискурсе XIX века — в том дискурсе, в котором Сорокин чувствует себя как дома. В своих романах он подражал стилю ряда русских писателей XIX века — не только Толстому и Достоевскому, но и, скажем, радикальному нигилисту Николаю Чернышевскому — с такой виртуозностью, что иногда было трудно отличить подражание от оригинала
