Искренность после коммунизма. Культурная история - [63]
Позаимствовав у Пригова понятие «новая искренность», Попов переработал ее в антипостмодернистскую тираду, чей неприкрытый сарказм уводит нас далеко от первоначального приговского смысла. Подобное отдаление от исходного дискурса мы видим с течением времени и во многих других концептуализациях возрожденной искренности. Фактически, к середине 2010‐х годов литературный тег «новая искренность» стал настолько популярен, что критики неоднократно жаловались на его совершенно различное — и, соответственно, теоретически непоследовательное — использование. Именно об этом говорил и Кукулин во время нашей встречи на «Винзаводе». Кукулин высказал озабоченность, которую уже некоторое время испытывали его коллеги. В 2000 году писатель и критик Леонид Костюков был уже настолько раздражен отсутствием ясности в риторике новой искренности, что гневно восклицал: «Как понимать теперь новую искренность при всей благожелательности и настроенности на серьезный диалог? <…> Мы вынуждены… прийти к выводу об окончательной девальвации слова… В этом „лего“-подобном словоблудии можно заменить Скородумову на Данилова <речь идет о двух поэтах, чьи имена критики связывают с данным термином>, а искренность — на гуманизм»[546].
В 2002 году Дмитрий Кузьмин — который тогда же отметил «постконцептуалистский» поворот в русской литературе — указывал на аналогичное несоответствие, пародически используя наш термин в названии поэтической антологии «Легко быть искренним»[547]. Несколько лет спустя историк культуры Ирина Каспэ — я ограничусь этим последним важным примером — подтвердила и дополнила инвективы Костюкова и Кузьмина. В статье, опубликованной в «Новом литературном обозрении», она осуждала литераторов за то, что они пренебрегают концептуалистскими корнями понятия «новая искренность». По словам Каспэ, оно, попав в руки критиков, приобрело неустойчивое «плавающее» значение. Со временем, по ее словам, они превратили «новую искренность» из сложного концептуального понятия в ярлык, обозначающий поэзию, целью которой является беспроблемная «предельная степень литературного самообнажения, публичная демонстрация самого интимного»[548].
Каспэ правильно указала на инфляцию в использовании данного понятия. С начала 1990‐х годов и до настоящего времени риторика новой искренности постоянно звучала на литературных сценах от Москвы до Челябинска (родного города Бавильского). В тот же период к числу адептов «новой искренности» стали причислять все больше русских писателей. В список входят, например, уже упоминавшиеся Евгений Гришковец, Лев Рубинштейн и Сергей Гандлевский, а также (выделяю лишь несколько примеров) Дмитрий Воденников, Вера Павлова, Марта Кетро и Владимир Сорокин[549]. К последнему теперь и обратимся.
ИСКРЕННОСТЬ И СОРОКИН
Примерно в то самое время, когда критики заговорили о «новой искренности» как о неясном «плавающем» понятии, этот же ярлык стали активно применяться к произведениям Владимира Сорокина. В дальнейшем мы обратимся к творчеству писателя, а именно к его «Трилогии» и тем ожесточенным критическим дебатам, которые вызвало это произведение в начале XXI века. Трилогия, состоящая из романов «Лед» (2002), «Путь Бро» (2004) и «23 000» (2005), рассказывает о псевдогностической секте «Братьев света». Члены секты, для которых обычные люди — не более чем бесполезные «мясные машины», «пробуждают сердца» новых братьев и сестер, ударяя в их грудные клетки волшебными ледяными молотами. Основополагающий миф секты таков: когда все избранные пробудятся, Земля исчезнет, и члены братства превратятся в «лучи вечного света».
Как мне кажется, история секты и вспыхнувшие вокруг нее споры заслуживают внимания не только специалистов по творчеству Сорокина, но и более широкого изучения. Вместе они представляют собой важнейшую составную часть постсоветского дискурса искренности начала 2000‐х годов — того времени, когда публиковалась «Трилогия». Явившись в эпоху радикальных социально-экономических преобразований, она вызвала дискуссии, в которых проблема искренности резонировала в размышлениях о вполне прагматической задаче: практическая сложность, которую представляет интеллектуальная жизнь в посткоммунистическую эпоху. Подробный обзор данных дискуссий, который я предлагаю в этой главе, поможет уточнить многое в нашем понимании постсоветского литературного поля. Он поможет также разобраться и в весьма важном, но пока малоизученном вопросе: как на это литературное поле повлиял эмоциональный режим посткоммунистической жизни?
ВЕРНОСТЬ СЕБЕ: «ТРИЛОГИЯ»
С момента публикаций первых своих частей «Трилогия» Сорокина поставила читателей перед герменевтической загадкой. Автор произведения начал свою литературную карьеру в 1970‐х годах в качестве беспощадного вивисектора советской идеологии и языка. В ранних интервью Сорокин утверждал, что его работа вдохновлялась не конкретными социальными или моральными вопросами, а постмодернистской мыслью таких теоретиков, как Фуко и Деррида. В интервью 1992 года он сделал ставшее знаменитым заявление, что устал от вопросов об этических импликациях своих произведений: «Когда мне говорят об этической стороне дела… то мне непонятен такой вопрос: ведь все это лишь буквы на бумаге»
