Искренность после коммунизма. Культурная история - [64]
Мы не обязаны воспринимать высказывание Сорокина как истину (вскоре я вернусь к тому несомненному пафосу, который пронизывает все его произведения), однако замечание про буквы помогает понять, почему, например, его ранние тексты наполнены таким невероятным количеством обсценных и шокирующих деталей. Изображения каннибализма, секса, насилия и смерти вызвали яростный публичный дебат, и не только в среде профессиональных критиков. Как многим известно, в 2002 году в связи с «Голубым салом» — романом, в котором Сталин и Хрущев занимаются анальным сексом, — Сорокину было предъявлено формальное обвинение в порнографии. Во время флешмоба протестующие выбросили почти 7 тысяч экземпляров книги в изготовленный из папье-маше огромный унитаз, поставленный у самого входа Большого театра[551].
К началу 2000‐х годов, когда патриотические активисты, недовольные сорокинским творчеством, устроили этот спектакль, рефлексия о «жесткой прозе» Сорокина тяготела к двум полюсам: прочтение, при котором сорокинское творчество воспринималось как пошлость и смакование насилия, и интерпретация, рассматривающая ее как лингвистическую игру, постмодерн, деконструкцию советской идеологии[552].
«Трилогия» не поддается прочтению ни с помощью первого, ни с помощью второго подхода. Со времени публикации романа «Лед» в 2002 году отзывы на романы писателя соответствовали тому, что историк литературы Дирк Уффельман назвал «топосом „нового Сорокина“»[553]. Критики заметили (позднепостмодернистские или постпостмодернистские) перемены в поэтике Сорокина уже несколькими годами ранее, после публикации «Голубого сала» (1998) — того самого произведения, которое позже породило «туалетные» протесты, — а также сценария, написанного для криминальной кинодрамы «Москва» (реж. Александр Зельдович, 2000)[554]. Однако именно в связи с «Трилогией», охватившей весьма широкую аудиторию, дискуссии о предполагаемой литературной трансформации Сорокина стали повсеместными. Читатели не могли привыкнуть к новому Сорокину, опубликовавшему общедоступное чтиво в коммерческом издательстве. Этот новый Сорокин придумывал эзотерические фантастические миры. Он не играл с языковыми стилями, но писал о (страшноватых, правда) людях из плоти и крови (то, что всех, кто не вписывался в число потенциальных членов их секты, умерщвляли, немного затруднило отношение к ним как к исключительно положительным героям).
Однако наиболее важным было, наверное, то, что новый Сорокин развивал известный в литературе и философии мотив: надо оставаться верным самому себе. Оперируя классическими дихотомиями, Сорокин в «Трилогии» создавал повествование, где постоянно противопоставлялось «внешнее, телесное» — «внутреннему, духовному», «разум» — «сердцу», причем положительно отмеченными, как и принято в классических текстах, оказывались вторые элементы дихотомий. Сюжет строился вокруг необходимости «пробудить» человеческие сердца; члены секты общаются между собой не на человеческом языке, а сердцем, подчеркивая при этом необходимость «говорить правду». Другими словами, герои взыскуют всепроникающей искренности. Само это понятие приобретает в «Трилогии» немаловажное значение: когда потенциальный член коллектива отказывается принять свою новую жизнь, его отказ интерпретируется как «…защита от искренности. Которая тебя всегда пугала»[555]. «Лед — детство — искренность — сила — свет» — так Марк Липовецкий в авторитетном комментарии суммировал миф, объединив все три текста[556].
«НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ РЕЧЬ»: «ТРИЛОГИЯ» И СОРОКИН
«Трилогия», в которой всячески акцентируется «язык сердца», построена вокруг мотива, который прямо противоречит поэтике московского концептуализма и постмодернизма, — или, если быть более точным, распространенному пониманию этих течений. Я имею в виду мотив прямого, неопосредованного самовыражения. Именно этот мотив вызвал размышления критиков о «повороте к искренности» в творчестве Сорокина. Их суждения подкреплялись публичными высказываниями самого писателя во время и после публикации «Трилогии».
В начале 2000‐х годов самопозиционирование Сорокина существенно изменилось. В интервью, которые он давал в тот период, писатель выражал взгляды, пугающе напоминающие взгляды членов придуманной им секты: для современных людей характерна «отчужденность… разобщенность», автор не хочет стать таким, как они, — «мясной машиной»; человечество было «создано высшим разумом»; и жизненная цель состоит в том, чтобы «проснуться и разбудить» себя и других[557]. Те же интервью показывают, что Сорокин теперь совершенно иначе, чем в ранние годы, относился к постмодернизму. Он полемизировал с критиками, подводившими его сочинения под постмодернистские лекала: весной 2005 года в открытом письме, направленном в «Независимую газету», писатель утверждал, что расстался с «симулякрами и трансгрессиями», и просил читателей «забыть… деконструкцию»[558]. «Раньше я создавал миры и уничтожал их», — утверждает он в других интервью, но в «Трилогии» «
