Искренность после коммунизма. Культурная история - [66]

.

До недавнего времени критики, как правило, подчеркивали увлечение Сорокина русскими классиками XIX века, указывая на его «метадискурсивность», то есть на умение воссоздавать языковые стили прошлого и играть ими[572]. Но интерес Сорокина к наследию России XIX века играет важную роль также и в самопозиционировании писателя. В первой главе мы видели, как те авторы, чьими стилями Сорокин столь блестяще овладеет, прославляли русскую «подлинную духовность» (как пишет Светлана Бойм об интеллектуальной культуре первых десятилетий XX века) и «простую жизнь и искренность» (Катриона Келли о радикальных интеллектуалах в середине XIX века), противопоставляя установки Запада на интеллект/рефлексию/разум русским ценностям души/интуиции/веры/искренности (как показали работа Макушинского и мой анализ литературно-философского дискурса XIX века, предложенные в первой главе). Мы также видели, как Толстой в своем знаменитом трактате об искренности в искусстве выступил рьяным защитником «искренности и простоты» как ответа русского художника на «распущенность» и искусственность западноевропейских писателей — риторический ход, который Сорокин повторяет почти буквально, когда противопоставляет западных славистов русским писателям.

Одним словом, как в своих текстах, так и в своей публичной саморепрезентации «новый Сорокин» опирается на риторические традиции Толстого и других авторов XIX века. В интервью, которое он дал мне, писатель указал на еще один источник своего интереса к незамутненной художественной искренности. Этим источником стало его недавнее увлечение современной музыкой. В частности, он приписал изменение своей поэтики переменам в круге общения: людей из московских концептуалистских кругов сменили российские «музыканты — композиторы и исполнители, люди кино и театра»[573]. Свою недавно проявившуюся склонность к риторике искренности Сорокин связывал именно со своим знакомством с музыкальным миром. По его словам, язык искренности особенно подходит для музыки, которой «не нужны посредники» и в которой, в жанре оперы в особенности, «должна быть какая-то сентиментальность, какая-то пронзительная чувственность»[574].

Сорокин действительно работает наиболее последовательно в сентиментальном регистре, когда комментирует свое первое (и до сих пор единственное) либретто, написанное для оперы Леонида Десятникова «Дети Розенталя» (2005). «Это никакая не деконструкция, никакой не постмодернизм», — настаивал он в интервью:

• <Постановка> «очень трогательная и у нормальных людей вызывает искренние и высокие чувства. …это опера о высоком. Мне хотелось написать человеческую трогательную историю»;

• «…получается очень человеческая история со своей метафизикой. Думаю, над „Детьми Розенталя“ будет пролито немало слез»;

• «Я лично дважды прослезился»;

• «…человеческая пронзительная история, которая должна вызывать сочувствие»;

• «Получилось достаточно трогательное и искреннее произведение, вызывающее у слушателей чувство сопереживания»[575].

«Трогательная», «искренние чувства», «слезы», «прослезился»: примерно через 15 лет после того, как Пригов обратился к другу и коллеге Сорокину с программным призывом к «Новой искренности» (как мы видели во второй главе), Сорокин сам выдвигает искренность выражения на первый план как ключ к своей поэтике.

Здесь и в других произведениях и публичных заявлениях того времени Сорокин ушел предельно далеко от того имиджа, который часто приписывают писателям-постмодернистам, — маски холодного, отстраненного рационалиста. Критики и литературоведы охотно задействовали подобное авторское «я» при интерпретации раннего творчества Сорокина. Однако впоследствии те же критики стали полагать, что Сорокин, как Пригов и многие другие постсоветские авторы, постепенно перешел от «холодного» постмодернизма к эмоционально более «теплым» формам новой искренности или серьезности. Более внимательный взгляд на его творчество показывает, что подобное диахроническое прочтение не совсем соответствует реальному положению дел. Во второй главе мы видели, что Пригов никогда не был полностью отстраненным наблюдателем, как часто считали критики. Нельзя этого сказать и о Сорокине. В 1992 году — в том же году, когда он определил свои произведения как «лишь буквы на бумаге», — Сорокин признавался в том, что иронические формы письма вызывают у него все бóльшие сомнения. «Я больше не могу использовать одни и те же приемы, — заметил он в интервью. — Сейчас я люблю читать очень неироничные вещи. Но возможно, ирония уже начала меня раздражать. <…> Я думаю, что ирония просто перестала работать здесь, так как она давно перестала работать на Западе»[576].

В интервью, которое он дал мне в 2009 году, Сорокин недвусмысленно признавался, что он фактически отказался от иронической дистанции еще в 1985 году. В том же году Пригов обратился к Сорокину с призывом к «Новой Искренности», причем Сорокин лично присутствовал при первом публичном произнесении этого текста. Вот что сказал ему тогда его коллега: «…по традиции русской литературы, я вчитывал в Ваши тексты какие-то высокие идеи… положительное содержание и аксиологию, но ведь Вы-то сами до сих пор ни в чем не признались! <…> неужели, Владимир Георгиевич, нам заказано прямое высказывание? Навсегда? <…> и вообще, Владимир Георгиевич, нежности хочется! я же вижу по лицу Вашему, что хочется! <…> а тут ведь идеология нужна! <…> идеалы нужны!»