Искренность после коммунизма. Культурная история - [52]

Сам Пригов охотно играл с их озабоченностью проблемой искренности и желанием «уловить» биографического автора. На обложке книги интервью, изданной в 2006 году, указывалось, что если предыдущие публикации просто создавали «образ» поэта, то «данный сборник — сплошное личное высказывание»[450]. К этому времени обещание «личного высказывания» уже не было неожиданностью. Это был прямой ответ на читательское восприятие (раннего) Пригова как образцового постмодерниста, чьи художественные стратегии основывались прежде всего на релятивизме и языковой игре[451]. Автор «абсурдистских текстов», которые «паразитируют» на «формах изживающей себя культуры», писатель, который готов «посмотреть на все эти стереотипы со стороны», — так коллега Пригова Виктор Ерофеев характеризовал поэта и его позднесоветское творчество в 1993 году[452].

Слова Ерофеева перекликаются с тогдашними суждениями многих исследователей творчества Пригова. Отчасти вдохновленные заявлениями поэта о собственных текстах (вспомним, как он отрицал возможность написания личной поэзии в начале 1990‐х годов), критики постоянно возвращались к проблемам искренности, включая вопросы, как соотносятся Пригов-автор и Пригов-человек; насколько «имидж» поэта и его поведение на публике совпадают с «настоящим Приговым»; и до какой степени в его произведениях автобиографический автор сливается (или не сливается) с лирическим героем[453].

Критиков интересовала и та проблема, которая занимает нас в данной главе: проблема отношения между искренностью и культурной памятью. В предыдущей главе мы видели, что Ирина Паперно определяла советское общество как «эмоциональную экономику двуличия, обмана и уклончивости»[454]. Когда произведения Пригова стали доступны широкой аудитории, читатели почувствовали, что, проблематизируя искренность и возможность прямого самовыражения, автор откликается именно на этот эмоциональный режим. В той же статье 1993 года, которую я цитировала выше, Виктор Ерофеев сравнивал Пригова с его игривым «паразитированием» на советских клише с «санитаром леса, который помогает изживанию в культуре того, что превратилось в падаль. Это необходимо для спасения культуры… Пригов способствует раскрепощению сознания, его концептуальная деятельность вызывает у слушателей катарсис»[455]. Другими словами, именно исторический опыт — и в особенности, как настаивают Ерофеев и другие, советский опыт[456] — позволяет Пригову подменять подлинное художественное самовыражение игровой пародией.

Описанное выше прочтение творчества Пригова — как сугубо деконструктивистский жест — было долгое время весьма распространено. Но его разделяли не все критики. Серьезным защитником альтернативной трактовки был историк литературы Андрей Зорин, который уже в 1980‐х годах квалифицировал сочинения Пригова как «традиционную сентиментальную лирику»[457]. Для Зорина и других придерживавшихся альтернативной точки зрения исследователей Пригова категория «памяти» занимала столь же важное место, как «паразитические» «игры» для других критиков, занимавшихся его творчеством. В 2009 году я посетила Зорина, преподававшего в Оксфорде, чтобы поговорить о его дружбе с Приговым. Он рассказал мне, что рассматривал сочинения Пригова сквозь сентименталистскую оптику уже начиная с их первой встречи в 1981 году. Поэтому для Зорина приговский проект «Новой Искренности» не стал сюрпризом: он не увидел в нем существенной перемены в творчестве поэта. Зорин полагает, что искренность всегда была важна для Пригова, в особенности для его отношения к советской жизни. Литературовед также считает, что московский концептуализм — с его сложным отношением к советской реальности, без которого трудно представить себе произведения Пригова, — имел несомненную «романтическую природу»[458].

Зорин не одинок ни в своей трактовке темы советской памяти, ни в своей интерпретации творчества Пригова как сентименталистского и романтического. Сходный «лирический» взгляд на поэта характерен и для Михаила Эпштейна, указывавшего, что для произведений поэта характерна «лиричность» и «серьезность»[459]. В 1999 году он называл Пригова лидером «новой искренности» в русской литературе, который уводит читателя в сферы «чуждые как модернизму, так и постмодернизму». «Уже в первой половине 1980‐х годов, — писал Эпштейн, — Дмитрий Пригов, лидер московских концептуалистов, призвал к изменению курса в сторону „новой искренности“. Отказавшись от строгих концептуалистских схем, пародировавших советские идеологические модели, новое движение должно было постараться лирически ассимилировать все эти мертвые слои бытия и сознания»[460]. Таким образом, Эпштейн воспринимает новую искренность как прямую литературную реакцию на московский концептуализм с его пародированием советской идеологии — и, следовательно, как реакцию на саму советскую действительность[461].

В отличие от самого Пригова Эпштейн рассматривал приговское увлечение искренностью как явно не постмодернистский шаг — но и его прочтение, и прочтение Зорина настаивают на лиризме, романтизме и этике, которые резонировали с постмодернистской парадигмой с самого начала. Уже в 1979 году Борис Гройс назвал свою статью о новом движении «Московский