Искренность после коммунизма. Культурная история - [51]

.

Другими словами, советский эксперимент был далеко не единственной темой приговского творческого проекта. Однако, когда он задумывался над проблемой искреннего художественного выражения, советская история была всегда близка его рефлексии. Проблемы советской памяти проходят красной нитью через всю метарефлексию Пригова об искренности, вплоть до самой смерти. Незадолго до своего ухода художник пытался ответить на вопрос «Как можно быть искренним?» на портале «Polit.ru». В эссе, озаглавленном «Искренность — вот что нам всего дороже» (2005), Пригов размышлял: действительно ли жертвы советских репрессий всегда ощущают свою травму острее, чем испытывающие не менее горячие чувства ветераны-сталинисты? Или два вида эмоций соотносятся более сложным образом?[445] Задавая эти вопросы, Пригов затрагивал особо трудную для постсоветских интеллектуалов проблему: как можно принять то, что многие советские граждане творили зло с благими намерениями? Последние исследования, как мы видели в первой главе, оспаривают представление о том, что советские люди скрывали политически трансгрессивную «подлинную личность» за идеологически безупречным внешним поведением. Их выводам вторят сегодня и многие публичные интеллектуалы. Например, в интервью, собранных писательницей Светланой Алексиевич, заметны высказывания тех бывших граждан СССР, кто утверждает, что «вступил в партию с чистым сердцем» или что среди коммунистов было множество «искренних людей»[446]. Теоретик литературы и политик Михаил Лотман (сын известного советского ученого) недавно задался вопросом, «искренни» ли «люди с коммунистическим прошлым», когда публично выражают горькие сожаления о смене политического курса, и пришел к выводу, что ответ на этот вопрос сложнее, чем выбор между «да» и «нет»[447].

Если сопоставить интервью Лотмана, цитаты из работ Алексиевич и множество приведенных выше высказываний Пригова, то трудно не заметить между ними параллель. В каждом примере речь идет об искренности, и в каждом примере говорящие апеллируют к советской травме. Так же, как раньше риторику искренности превращали в инструмент, служащий освобождению «народа» (как поступали французские революционеры или Карамзин) или избавлению от удушающих ограничений, накладываемых соцреализмом и догмами сталинизма (как это было у Померанцева), так Пригов использует ее для того, чтобы справиться с советской травмой.

Приговский подход к искренности имеет длинную предысторию, но в то же время отличается от традиции во многих важных пунктах. Одно из различий мы уже обсуждали: это плотная и всеобъемлющая связь игры и серьезного самовыражения, которая характерна для всех произведений Пригова. К этой принципиальной двусмысленности имеет отношение и другое различие: если предшественники Пригова приписывали искренность исключительно «народу» или «культурной элите», то Пригов утверждает, что искренними могут быть представители различных культурных и социальных слоев: не только поэт, но и представители власти, и либералы, и сталинисты. Как часто указывали исследователи, те перформансы, в которых он разыгрывал представителей советской власти, безусловно, срывали с нее маски, но в них звучала и несомненная нежность. И в эссе об искренности, опубликованной на «Polit.ru», Пригов открыто говорит о необходимости уважать чувства и жертв репрессий, и защитников Сталина. «Да, — пишет он в статье, — но искренность! Да, но горькая искренность других! И одна не в укор другой, но в дополнение. Скорее, в укор нам, по естественной склонности человеков бежать сложностей и осложнений, уплощающих исторические картины»[448]. Здесь Пригов касается проблемы, значимой для всего его творчества: необходимости не просто возродить искренность в искусстве, но выступать за ее более тонкое понимание. В его «новом» понимании концепта, жесткие дихотомии уступают место неразрешенным напряжениям.

В приговском творчестве искренность, таким образом, приобретает новые измерения, сохраняя в то же время свою классическую функцию инструмента проработки коллективных травм. Кредо Пригова можно сформулировать так: независимо от того, отмечено ли это понятие исторической травмой или нет, постсоветский художник может достичь самовыражения только с помощью искренности, даже если сегодня эта искренность оказывается по умолчанию сложной — и по умолчанию стёбной.

«БЕЗУМНО ИСКРЕННИЙ»: ЧИТАТЕЛИ ПРИГОВА

Зимним вечером в своем лондонском доме вдова Пригова Надежда Бурова рассказала мне о тесной связи, возникшей между Дмитрием и его внуком Георгием. Незадолго до смерти Пригова Георгий, которому было тогда семь лет, признался бабушке: «Дуся, а Дима со мной по-настоящему играет»[449]. Ребенок, лишенный предрассудков и наделенный острым восприятием, затронул важную, если не самую главную тему критического анализа поэзии его деда. Серьезен ли говорящий? Можно ли сказать о его строгой торжественности, что она «настоящая»? Или слушатели и читатели оказываются свидетелями пародийного отношения к языку и жизни? Критики и литературоведы неустанно задаются вопросом о том, какую же позицию занимает эта знаковая фигура современной русской литературы.