Искренность после коммунизма. Культурная история - [50]
Как же выглядели на практике приговские попытки переосмысления классической риторики искренности? На этот вопрос, пожалуй, лучше всего ответить, сравнивая приговскую искренность с традицией, которая наиболее прямо на нее повлияла. В первой главе я показала, как послесталинский призыв Померанцева к искренности проложил дорогу публичному дебату о недавнем прошлом. Как мы видели, сразу после публикации его статьи искренность оказалась в центре споров относительно того, как следует художникам отражать реальность в пропитанном лицемерием советском мире. Творчество Пригова не возникло бы без этих споров, которые не мог обойти вниманием ни один критически настроенный интеллектуал в позднем СССР и в которых именно художник выступил как спаситель искренности перед лицом лживых советских вождей.
Подобно Померанцеву и его современникам, Пригова интересовала отнюдь не искренность как таковая: его интересы лежали в области именно той целительной искренности, которая ранее волновала Померанцева. Так же как и его предшественник, Пригов трактовал искренность как лучшее противоядие от лицемерия советского эксперимента. Как показывает исторический обзор, он делал это с упорством.
В 1980 году Пригов описывал искренность как «преодолевающую» стратегию культуры в сборнике, игриво названном «Искренность на договорных началах, или Слезы геральдической души». В предисловии автор заявляет читателям: «Поэт тоже человек <…> Так и мне захотелось сказать что-нибудь прямое, искреннее, даже сентиментальное. И только захотелось, как выплыли из темно-сладких пластов памяти строки: „Утомленное солнце тихо в море садилось…“ (так! — Э. Р.), „Рос на опушке клен, в березку клен тот был влюблен…“, „Товарищ, товарищ, болят мои раны…“. И плакал я»[438].
В данном отрывке стремление к искренности вызывает у поэта воспоминания, относящиеся именно к официальной советской культуре: цитаты, которые заставляют его плакать, — это строчки из популярных советских песен 1920–1940‐х годов.
Советская память была столь же важна для Пригова и тогда, когда он вводил понятие «Новой Искренности» в 1985 году. «Новая Искренность», как объяснял он Сорокину в своем публичном обращении, уникальна тем, что позволяет художникам говорить «чисто, искренно и прямо… со всем обжигающим опытом всего пережитого»[439]. В конце концов, заключал Пригов, «идеология нужна!..»[440]. Пригов здесь не просто предлагает новый поэтический прием: он его предлагает в качестве терапевтического инструмента, позволяющего художнику справиться с советским наследием.
В перформансах «Новая Искренность», исполненных в 1986 году, Пригов воплотил свои теоретические положения на практике. В кратких заметках, которые он печатал на полосках бумаги, смешивались идеологизированная советская речь и эмоциональные призывы к действию. «Граждане! Подметем с утра квартиру, откроем дверь на лестничную площадку, и ветер свежих перемен ворвется в жилище наше!» — вот один пример такого текста. А вот другой: «Граждане! Уже декабрь, и утяжелились окна наши льдом непрозрачным, зато вроде и в квартире уютнее стало!»[441]
В буквальном смысле вынося свое кредо «Новой Искренности» на улицу, Пригов расклеивал эти и им подобные печатные объявления на фонарных столбах, стенах и заборах, раздавал их прохожим. КГБ не оценил художественность его акций: как и в случае с Померанцевым и Твардовским в 1950‐х годах, призыв к искренности имел вполне конкретные юридические последствия. Пригов был арестован и помещен на короткий срок в психиатрическую лечебницу — часто применявшееся в то время средство усмирения инакомыслящих.
Приведенные выше примеры подтверждают мысль, которую часто высказывали о Пригове: в его трактовке искренность становится явлением не противоположным иронии, а внутренне неотделимым от нее. Не случайно в работе Юрчака, посвященной исследованию сложной смеси иронии и искренности в позднесоветском «стёбе», один из разделов полностью посвящен Пригову и двусмысленностям его художественного проекта[442]. Исследователи творчества Пригова охотно обращались к этим двусмысленностям, однако его высказывания об «обжигающем» прошлом, о необходимости «идеологии» и идеологические штампы в перформансах «Новая Искренность» также подчеркивают другую сторону его творчества, которая менее часто обсуждается. Они свидетельствуют о том, что размышления об искренности для Пригова были немыслимы вне переосмысления советской истории.
Сказанное не означает, что тщательно сбалансированная «отрефлексованная искренность» Пригова была направлена исключительно на советский опыт[443]. Та растерянность, которую вызывали проекты ДАП, отчасти обусловлена многообразием лирических героев, примеряемых автором: он выступает то в роли милиционера, то в роли символистско-поэтической Дамы. ДАП мог страстно спорить о таких далеких от политики предметах, как любовь, дружба или смерть. Если поначалу Пригов называл себя «эсэсэсэровским поэтом», то в позднем интервью он именовал свое творчество «психотерапевтической сублимацией», которая «проецирует <страхи> на широкие культурные темы»
