Искренность после коммунизма. Культурная история - [49]
Упор на искренности как теоретической проблеме и осторожный подход к иронии — черты, которые объединяют Пригова со многими западными писателями-постмодернистами[429]. Однако по сравнению со своими коллегами Пригов зашел особенно далеко в деле внедрения неиронической установки в сознание читателей. С начала 1970‐х годов он постоянно настаивал на том, что ему чужда ирония и что такие понятия, как искренность и любовь, играют центральную роль в его творчестве[430]. В предисловии к сборнику стихов, датированных 1971–1974 годами, художник провозгласил — в своей обычной густой и плотной стилистике, — что в стихах ему «хочется избежать опасности сугубо горизонтального среза времени, который порождает… чистую иронию… Нужен вертикальный, честно взятый и прослеженный и искренне воспринятый срез времени от вершков до корней». Вместо того чтобы принимать иронию как художественную стратегию, он — уверял читателей Пригов — «предельно серьезен» в своем отношении к жизни, которую рассматривает как что угодно, но только не как «предмет для юмора»[431].
Читатели, принявшие приговские заявления о намерениях за чистую монету, упускают главное: у Пригова искренность и ирония никогда не бывают неотрефлексированными категориями. Как начитанный позднесоветский интеллектуал, Пригов, безусловно, был знаком с трудами таких кумиров искреннего самовыражения, как Блаженный Августин и Жан-Жак Руссо, но он ни в коем случае не являлся их прямым наследником. Не случайно в разговоре с Гандлевским в 1993 году он заявил: «Я не пишу стихов ни исповедального, ни личного плана, и у меня нет личного языка»[432]. В поздние годы Пригов все же пробовал писать «личные стихи»[433]. Однако даже его представления о личных стихах, характерные для этого времени, не следует смешивать с классической лирикой, в которой поэт раскрывает свой внутренний мир. В одном интервью Пригов прибег к постмодернистскому тезису о том, что искренность — не более чем культурный конструкт, заявляя, что «у искренности есть два модуса: один как действительно социокультурно сконструированный и второй — некое неартикулируемое уже начало… модус, которого я касаюсь и который я испытываю и критикую, он культурный»[434].
Иначе говоря, непосредственное самовыражение никогда не было главной целью Пригова. Однако в то же время он определял свою «мерцательную стратегию» как попытку перейти от культурного модуса к другому началу, более «общечеловеческому или доартикуляционному» типу самораскрытия: в интервью он говорил о том, что «если его <культурный модус искренности> точно проследить, он вызывает ту же реакцию искренности… Действительно, в какой-то момент я искренне впадаю в этот дискурс. Проблема не в том, чтобы обмануть читателя, чтобы он так себя вел. Проблема в том, что ты должен сам быть невменяемым в этом отношении»[435].
Далеко не спонтанная (но и отнюдь не насмешливая) форма искренности, которую описывает здесь Пригов, была центром его художественного проекта — и это понятие c железной настойчивостью появляется в его поэтических и (псевдо) — теоретических сочинениях. «Но ведь так хочется искренности!» — восклицал он, почти невольно, в одном из предуведомлений[436].
Размышляя о столь желанной искренности, Пригов был столько же человеком своего времени, сколь и частью исторической традиции. В первой главе мы видели, что совершенно не заслуживающие доверия персонажи Достоевского постоянно мечтали об искренности, которой им ощутимо недостает. Вспомним, как Петр Верховенский без конца повторяет, что он «серьезно» и «искренно» хочет добра. Пригов вторит желанию Верховенского, когда представляет искренность как то, чего поэт никогда не может достичь и именно потому всегда страстно желает. Однако приговский проект искренности восходит не только к Достоевскому, но и к более ранним источникам.
В предыдущей главе мы видели, что еще со времен раннего модернизма в разных странах было принято приписывать искренность и лицемерие противоположным политическим группам, чей взаимный антагонизм хотел подчеркнуть говорящий. Вспомним английский кальвинизм, связывавший искренность с политической оппозицией; французских революционеров конца XVIII века, постоянно приписывавших искренность «простолюдинам», а лицемерие — придворным; а также русский роман XIX века, в котором простодушная искренность оказывалась народной чертой, скрытность — чертой государственной власти. Или вспомним постоянно возникавшие у модернистов ассоциации между моральной испорченностью и городскими высшими классами и их столь же устойчивое убеждение, что искренность связана с бедностью и географической периферией. Ниже я покажу, как в двусмысленной и часто откровенно игровой манере Пригов возрождает эту старую традицию приписывать искренность определенным социокультурным стратам. Похоже, он сам хорошо это осознавал: едва ли можно считать совпадением то, что при обсуждении трудностей концептуализации искренности в век политических катаклизмов он вспоминал Максимилиана Робеспьера, которого можно назвать интеллектуальным отцом Французской революции
