Искренность после коммунизма. Культурная история - [53]
Я вернусь к разговору о постмодернистской этике, романтизму и лиризму позже, однако уже сейчас важно отметить, что эти же понятия присутствуют в творчестве Пригова на всем его протяжении, включая и ранний период, который обычно относят к стопроцентному постмодернизму. В литературных кругах восприятие творчества Пригова как «серьезного» и «лирического» автора также было весьма заметно. В 1990‐х и начале 2000‐х годов мнение Зорина и Эпштейна о творчестве Пригова было скорее исключением, но после смерти поэта в 2007 году положение изменилось.
Те, кто присутствовал на похоронах поэта, отметил Зорин в своем некрологе, с удивлением узнали, что Пригов был практикующим православным. По словам Зорина, ДАП теперь выглядел отнюдь не тем «клоуном», за которого его всегда принимали[464]. В посмертных статьях критики, оставив свое восприятие поэта как склонного к играм релятивиста, стали наперебой уверять своих читателей в том, что Пригов на поверку оказался куда менее шутливым поэтом, чем считалось раньше, и что он был кем угодно, но только не холодным релятивистом-постмодернистом. Поэт и критик Михаил Айзенберг подчеркивал «нежную и странно-чувственную ткань» приговской прозы; художник Илья Кабаков называл своего коллегу «безумно искренним»; историк литературы Бригитта Обермайр отстаивала его «постмодернистскую искренность»; а историк культуры Евгений Добренко предложил сосредоточиться на «глубокой социальности» поэзии Пригова, а не на «выдуманном критиками „русском постмодернизме“»[465].
Слова Добренко взяты из предисловия к сборнику «Неканонический классик» (2010), первому собранию посвященных Пригову научных работ. Этот том послужил важной вехой в рецепции творчества поэта: после его выхода критики стали решительно отвергать такие, прежде применявшиеся к Пригову категории, как постмодернистская игра и радикальная деконструкция. Многие авторы сборника, в частности, утверждали, что ранние стихи Пригова на самом деле были «нежны, в какой-то степени даже чопорны и целомудренны» (Александр Бараш); что весь его проект следует воспринимать как «вполне серьезное (хотя и закавыченное) моделирование» (Мария Майофис); и что постмодернистское прочтение проекта ДАП было непродуктивным (Михаил Ямпольский; впоследствии Ямпольский посвятил целую книгу доказательству того, что новации Пригова выходят далеко за пределы парадигмы московского концептуализма, однако работа Ямпольского появилась, когда моя собственная книга была уже на стадии редактуры)[466]. Марк Липовецкий также с одобрением цитирует литературоведов Сабину Хэнсген и Георга Витте, утверждавших, что «авторскую манеру Пригова нельзя свести к холодной, рациональной манипуляции с языковыми стереотипами, точно так же как нельзя утверждать, будто Пригов как человек полностью исчезает за поверхностью симулятивных средств языка»[467].
Как видим, после преждевременной смерти Пригова произошел сдвиг к более «серьезным» и «искренним» интерпретациям его творчества[468]. Как показывают приведенные выше цитаты, многие критики вслед за Эпштейном считают, что эта серьезность внеположна постмодерну. Я не могу согласиться с этим: как показывает мой анализ, уже с середины 1980‐х годов искренность выражения волновала множество российских интеллектуалов, которых традиционно считают постмодернистами. Примерами могут служить Лев Рубинштейн, Тимур Новиков и группа «Мухоморы» — и, как мы увидим в последующих главах, то же можно сказать и о Владимире Сорокине, также считавшемся иконой русского постмодернизма. Озабоченность Пригова искренностью не была исключением из релятивизирующего, «несерьезного» или внутренне иронического постмодернистского опыта: она с самого начала была составной частью его творчества.
Говоря несколько иначе, искренность имеет непреходящую ценность для русского постмодернизма. Как мы видели, эта ценность редко самодостаточна: ее нельзя отрывать от характерного для перестройки и общественного интереса к коллективной памяти. Более подробный анализ восприятия феномена Пригова только подтверждает эту мысль. Когда критики открыли для себя приговскую искренность, они связали ее с классическим культурным образом: художник как санитар общества. Во множестве посмертных разборов его произведений повторяется образ художника-врачевателя, помогающего современникам преодолеть советскую травму. Илья Калинин, литературовед, историк культуры и главный редактор журнала «Versus», прямо интерпретирует приговское литературное и художественное творчество как «терапевтическую работу с памятью»
