Искренность после коммунизма. Культурная история - [54]
Из недавних изменений в восприятии Пригова можно сделать два вывода — те же выводы, сделать которые подсказывает нам его творчество: во-первых, искренность для российских художников-постмодернистов значит гораздо больше, чем полагали ранние исследователи; во-вторых, когда речь заходит об искренности, для этих художников где-то неподалеку неизменно оказывается и тема советской травмы.
ПОЭТИКА ПОХМЕЛЬЯ: СОВРЕМЕННИКИ ПРИГОВА
Творчество и восприятие Пригова позволяют наглядно проследить «нить памяти» в постсоветской риторике искренности. Однако, как я сказала ранее, его случай не единственный. Мы уже видели сходный интерес к культурной памяти в идеях ряда ранних адептов возрождения искренности. Я имею в виду прежде всего Гундлаха и Гандлевского, чье понимание «новой искренности» и «критического сентиментализма» выросло из появившейся в эпоху перестройки потребности переосмыслить противоречивую и травматическую советскую память (вспомним, как Гандлевский представлял критический сентиментализм в качестве инструмента обращения с воспоминаниями о советском прошлом — одновременно разрушительными и счастливыми).
В более позднем дискурсе о новой искренности внимание художников к советскому эксперименту не исчезает, а, напротив, обостряется. После перестройки дискуссия о советской памяти потеряла первоначальную остроту, но она продолжала играть решающую роль в суждениях о честности и художественном самораскрытии. Число примеров слишком велико, чтобы привести их здесь все, однако для того, чтобы оценить разброс интерпретаций, полезен краткий обзор самых громких заявлений.
Начнем с того, что коллективная память важна для взгляда на искренность, демонстрируемого Михаилом Эпштейном — тем самым ученым, который считает Пригова одним из лидеров новой искренности. По мнению Эпштейна, слова, которые возрождает риторика «новой искренности» («любовь» или «слеза»), сильно потускнели за «долгие века традиционного официального использования»[471]. Исторический период, который особенно сильно дезавуировал «высокие» слова в нашей культуре, по мнению теоретика, — это середина XX века, с ее нацистским и коммунистическим экспериментами. Эпштейн видит «новую искренность» и «новую сентиментальность» как «поэтику похмелья», которая возрождает литературную экспрессию после целого века «тошнотворных» «катастроф и революций»[472].
Работы Эпштейна, посвященные «поэтике похмелья», охотно цитировались в публичных дебатах о постсоветской литературе. Не менее известной стала и литературная критика Натальи Ивановой, автора влиятельных работ о постсоветской современности — в том числе и об искренности, — собранных в сборнике «Ностальящее» (2002). В последующем анализе она прослеживала связь между искренностью и советской памятью. В книге «Скрытый Сюжет» Иванова отмечает возвратное движение от постмодерна и «стёбного» отношения к советской действительности. Она открыто ссылается на постсталинскую искренность Померанцева, провозглашая, что «сегодня искренность, может быть, еще более революционна, чем в 1953 году»[473].
Связь между художественной искренностью и советским прошлым проходит красной нитью в ее работах. Уже в 1998 году Иванова указывала, что импульсом к появлению «новой искренности» в русской литературе стали проблемы памяти. По ее словам, возрождение искреннего самовыражения в литературе стало следствием «нравственного поворота значительной части общества к осознанию амбивалентности прошлого»[474]. Через 10 с лишним лет, в 2011 году, Иванова снова связала искренность и историю, когда, в статье «Искусство при свете искренности», она спросила: «Может ли современный литератор быть искренним и открытым? Или в эпоху постмодерна это совершенно невозможно?»[475] Критик рассматривает искренность как особую проблему постсоветского общества, в котором вопрос о том, как интерпретировать недавнее бурное прошлое, все еще остается открытым[476]. «В новой России, — пишет Иванова, — у новых людей в сознании происходит сшибка: ведь к советским людям, чей жизненный итог — отрицательный, относятся родные отцы. Осудить? Оправдать? Осуждая власть и общество, продолжать любить своих родителей, чем бы они ни занимались? Палачи они были или жертвы? Или и то, и другое сразу?»[477] Проблематика, к которой Иванова здесь обращается, сильно напоминает мысли Пригова, выраженные в статье, гдей он размышлял о том, что искренние переживания объединяют жертв репрессий и ветеранов-сталинистов. Иванова также прибегает к риторике искренности именно для того, чтобы понять, как выглядит нюансированный подход к советскому прошлому.
Последние работы Ивановой об искренности и культурной травме относятся к началу 2010‐х годов. К тому времени проблемы, возникающие на пересечении этих двух явлений, уже привлекли внимание более широкой аудитории, чем в 1980‐х годах, когда искренность стали впервые рассматривать как терапевтический культурный инструмент. В 2000‐х годах та же идея встречалась во многих художественных и интеллектуальных областях: помимо художественной литературы, ее можно было обнаружить в нон-фикшн, визуальных искусствах, блогах, графической анимации и музыке. Я ограничусь тремя показательными примерами.
