Искренность после коммунизма. Культурная история - [56]
>Илл. 4. Картина Даши Фурсей из серии «Пионерки» (2005), которую Алексей Юрчак рассматривает как пример «постпосткоммунистической искренности» в современном российском искусстве (Yurchak A. Post-Post-Communist Sincerity. P. 265ff). Печатается с разрешения Даши Фурсей
Таким образом, Юрчак не только отмечает постоянный интерес к искреннему самовыражению, характерный для постсоветской России, но прямо помещает этот интерес в контекст исторических представлений, трактуя его как художественную попытку разобраться с недавним прошлым.
Независимо от того, как различаются их трактовки «новой искренности», Юрчак, Липовецкий, Кабаковы, Иванова и Эпштейн используют именно эту формулу (с небольшими вариациями), чтобы выразить общую идею. Каждый из них указывает на то, что искренность можно использовать в качестве терапевтического социального инструмента, средства в борьбе с коллективной исторической травмой. Да, Липовецкий испытывает недоверие к этой идее, сомневаясь в возможности воскресить искренность в постмодернистском мире. Однако, когда он дает свой (скептический) обзор интерпретаций «новой искренности», он солидарен с коллегами в одном важном моменте: все интерпретации так или иначе представляют дискурсивный тренд в качестве инструмента для преодоления культурной травмы.
«СТЁБ С ДУШКОМ»: РЕАКЦИОННЫЕ ЗАВИХРЕНИЯ
Как мы видели, Липовецкий и другие авторы, выдвигающие тезис о «терапевтической» искренности, не являются его первооткрывателями. Они наследуют логике и отчасти языку искренности Гандлевского и, что важнее, Пригова, но адаптируют этот язык к путинской России. Я нарочно говорю о «путинской», а не просто о «современной» России: когда речь заходит о соотношении исторической памяти и искренности, вопрос о характере российской политики оказывается далеко не праздным. Современная политика повсеместно присутствовала в приговских проектах «новой искренности»; политическая ангажированность лежит в основе предлагаемого Юрчаком понятия постпосткоммунистической искренности; но политическая тенденциозность также определяет взгляды тех авторов, которые со временем стали участниками постсоветских дискуссий об искренности. Пристальное изучение этих голосов помогает понять, почему в 2000‐х годах эти дискуссии стали приобретать явно реакционный характер.
При Путине новые парадигмы памяти занимают место исторических откровений, характерных для эпохи перестройки и 1990‐х годов. Со временем, в политической культуре путинской эпохи имя Сталина реабилитируется в дни официальных праздников и всплывает в положительных контекстах в школьных учебниках[491]. Официальные институции продвигают миф о героическом советском проекте — миф, который остается мощным политическим инструментом. Власти возрождают и воспевают глорифицирующую память о советском прошлом по очевидной причине: прошлое является незаменимым механизмом создания патриотического общественного консенсуса.
В новом социокультурном пейзаже постмодерная риторика играет не последнюю роль. По словам Липовецкого, в России при Путине мы видим «мощный процесс эстетизации и вторичной легитимации советской культуры», который инструментализирует постмодерный дискурс, вводя его в «культурно-политический мейнстрим (курсив автора. — Э. Р.)»[492]. По мнению Липовецкого, этот процесс эстетизации инициируется конкретной социальной стратой: он указывает на консервативных политиков, которые заимствуют постмодерную риторику для легитимации своих целей, и на художников, которые используют ту же риторику для открытой пропаганды консервативных политических ценностей.
Показательным для новой «российско-советской идентичности», как некоторые ученые называют мировоззрение, которое я здесь описываю[493], — и для роли, которую интерес к искренности здесь играет, — является творчество Алексея Беляева-Гинтовта. Автор монументальных полотен, изображающих советские реалии (парады на Красной площади, соцреалистические статуи), в своих интервью сочетает интонации, напоминающие постмодернистский стёб, с откровенной имперской ангажированностью. Он открыто высказывает симпатии к Путину и Сталину, прославляет политику Кремля и приветствует военные вторжения в Южную Осетию и Украину[494]. В характерном интервью Беляев-Гинтовт говорит: «Я думаю, благороднее сталинского архитектурного проекта и представить себе ничего невозможно. Идеальным проектом для восстановления Цхинвала был бы стиль Сталина. Город Солнца, стиль Сталина. Сталинская архитектура — это эманация Солнца»
