Искренность после коммунизма. Культурная история - [57]

.

Неудивительно, что, когда Беляев в 2008 году получил престижную премию Кандинского, его победа вызвала недоумение и возмущение значительной части художественного сообщества, как в России, так и за ее пределами. Куратор Андрей Ерофеев озвучил распространенное мнение, когда он назвал Беляева-Гинтовта русской Лени Рифеншталь[496].

Беляев-Гинтовт — не уникальный случай. Художник является частью неотрадиционалистского поворота в постсоветском (в том числе словесном) искусстве, характеризующемся таким подходом к советскому наследию, которому трудно найти точное место на шкале между прямолинейной серьезностью и полноценной пародией. Неудивительно, что заботы об искренности играют ключевую роль в публичном дебате о неотрадиционалистских поэтиках. Возможно, наиболее красноречиво этот интерес проявляется в многочисленных ярлыках, которые приклеивают к этому типу отношения к прошлому. Центральными моментами в этих определениях служат понятие «стёб» и вопрос о том, до какой степени отдельные художники или интеллектуалы всерьез идентифицируют себя с новой патриотической идеологией. Вот четыре примера:

— Марк Липовецкий предложил понятие «пост-соц», которое он определяет как способ коммуникации в постсоветском искусстве, «позволяющий зрителю/читателю, с одной стороны, ускользнуть от прямой идеологической идентификации с героями, сохраняя иллюзию иронической дистанции („стёб“), а с другой… вовлекаться в его <героя> сюжет… на иррациональном, псевдо-деидеологизированном уровне (курсив автора. — Э. Р.)»[497].

— Социолог Миша Габович говорит о «стёбном фашизме», разъясняя, что в современной России «до тех пор, пока пространство искренней политической дискуссии остается ограниченным… фашизм остается, среди многих других вещей, объектом стёба». С точки зрения Габовича, в конце 1990‐х годов стёб трансформируется в интеллектуальную «культуру цинизма», которая послужила идеальной питательной средой для развития путинской политической системы. В четвертой главе мы увидим, что российская протестная культура 2010‐х годов прочитывалась как «искренняя» реакция именно на эту систему[498].

— Культуролог-славист Борис Норденбос предложил выражение «имперский стёб» для «противоречивых амальгам постмодернизма с реставрационизмом», возникших в постсоветской литературе, которые заимствуют из эстетики стёба «сбивающий с толку сплав идеологической серьезности и самоиронии»[499].

— Анализируя ранние манифестации постсоветского неотрадиционализма, историк искусства и куратор Ивор Стодольский говорит о том, что «стёб сгнил», имея в виду процесс, «когда сатирический жест превращается в объект сатиры», а «искренность» художественных жестов ставится «под вопрос»[500].

Так насколько же искренни политические убеждения, патриотизм и культ Сталина у Беляева-Гинтовта и ему подобных? И что значит искренность в циничной и пропитанной лицемерием путинской России, в обществе, где, как говорит писатель и журналист Петр Померанцев, — «жизнь есть один сплошной сверкающий маскарад, в котором каждая роль и каждая позиция или вера подлежат смене»?[501] Эти два вопроса методически повторяются в определениях Стодольского и его коллег. В каждом из них искренность — это обоюдоострое понятие, да и может ли быть иначе в современной России? Даже для Юрчака, известного своим анализом стёба и (политически продуктивной) постпосткоммунистической искренности, понятие возрожденной искренности в последние годы стало проблематичным. Когда я прочла доклад на эту тему в Петербурге в октябре 2014 года, Юрчак заметил, что любое обсуждение искренности в современной России должно принимать во внимание политические осложнения. При Путине это понятие «мутировало» в «нечто такое, что открыло дорогу циническому пуризму» и незамысловатому коллективистскому патриотизму[502].

Все приводившиеся выше высказывания принадлежат ученым. Опасения, связанные с новой реакционной культурой памяти в путинской России, высказывают и художники. «Это сентиментализм, но не критический» — так «основатель критического сентиментализма» Сергей Гандлевский суммирует общую тревогу относительно тех тенденций, которые олицетворяют художники вроде Беляева-Гинтовта. Во время нашей встречи в Москве Гандлевский говорил о том, что его особенно беспокоит навязываемая сверху культура памяти, внутри которой складывается новое мировоззрение. В «официальной идеологии идеализации прошлого», по его словам, «интимные чувства» «огосударственны». (По иронии судьбы в мае 2016 года Гандлевский будет задержан за то, что сорвал со стены плакат с портретом Сталина на станции метро «Лубянка» в Москве[503].)

Сентиментализм как навязываемый властью инструмент, призванный цементировать систему: этот взгляд Гандлевского на путинскую Россию заставляет вспомнить эмоциональный климат, господствовавший в стране в недавнем прошлом. Я имею в виду СССР с его упором на гражданскую искренность и публично засвидетельствованную честность, о которых я подробно говорила в первой главе. По словам Вайля и Гениса, в «оттепельные» годы «искренность обязана была быть агрессивной» и политически правильной; тот, кто не выставлял ее напоказ, мог подвергнуться общественному порицанию