Искренность после коммунизма. Культурная история - [43]

.

Курехин и «Мухоморы» не были правоверными московскими концептуалистами, но концептуалистская эстетика влияла на их понимание искренности. Та же эстетика лежала и в основе ряда проектов, посвященных «новой искренности», автором которых был главный герой этой главы — поэт Дмитрий Пригов. К Пригову я подробнее вернусь позже, но уже сейчас следует кратко оценить его место в истории дискурса новой искренности 1980‐х годов. В 1984 году — как раз тогда, когда Саблетт провозгласил, что в техасской музыке появилась «новая искренность», — Пригов обращался к своей новой подборке самиздатовских стихотворений так: «…бегите, бегите, искренностью себя проливайтесь на этот мир цветов, деревьев, небес икрящихся, зверей и тварей, людей и детишек нежнокожих и невинных»[378]. Годом позже он предложил «Новую Искренность» (с прописных букв, точно так же, как тогдашние техасские музыкальные критики) в качестве новой художественной философии. Эту философию он определил в лекции, адресованной коллеге, о котором мы подробно поговорим в следующей главе. Речь идет о Владимире Сорокине, который в те годы был известен только в нонконформистских кругах. Обращаясь именно к этому «образцовому» собрату-постмодернисту, Пригов вопрошал: не следует ли сегодня писателю вместо иронической дистанции обратиться к «Новой Искренности» — то есть не стесняться пафоса и прямого самовыражения? Тон обращения отличался противоречивостью: эмоциональная увлеченность совмещалась в ней с аналитической дистанцией, и, как следовало концептуальному высказыванию, это напряжение не находило разрешения.

Еще годом позже, в 1986‐м, Пригов использовал то же понятие «Новая Искренность» (с теми же прописными буквами) в качестве названия для нового самиздатовского сборника своих стихов. В стихотворениях из этой подборки различные лирические герои бродят в романтических ландшафтах: под облачным небом, в сумеречных садах, в темных лесах. Примерно в то же время Пригов устраивал «новоискренние» перформансы, во время которых раздавал прохожим отпечатанные на машинке пожелания благополучия.

Как показывают эти вводные заметки о Пригове, примерно в середине 1980‐х годов поэт делал все возможное, чтобы превратить «Новую Искренность» в полноценную литературно-теоретическую парадигму. При этом он действовал совершенно независимо от своих современников — американских музыкальных критиков, хотя открываемые им новые пути отчасти пересекались с тем, что описывали они. Сын Пригова Андрей сообщил мне, что приверженность его отца к понятию «искренность» подогревалась его любовью к музыке «новой волны» — той самой, с которой продвигавшие «новую искренность» техасские группы так яростно боролись (и которую в то же время так горячо принимали «Мухоморы»)[379]. Более того, Пригова и техасских музыкальных критиков объединяло и сложное отношение к иронии и перформативности — тема, к которой мы еще вернемся.

Несмотря на черты сходства, российский и американский проекты «Новой Искренности», похоже, не оказали друг на друга существенного воздействия. В самой России, однако, раздававшиеся в то время призывы к (новой) искренности влияли друг на друга — и если в США такие призывы ограничивались преимущественно музыкальной индустрией, то в России они распространились далеко за ее пределы.

Чтобы понять, почему в России так увлеклись возрождающейся искренностью, надо вспомнить, что 1980‐е годы были эпохой перестройки — временем, когда горячо приветствовалось все новое и откровенное. Годы перестройки — это время, когда стали печататься ранее запрещенные произведения, в том числе написанные в эпоху «оттепели». В результате поколение шестидесятников, тяготевшее к искренности, снова оказалось в центре общественного внимания[380]. Язык искренности не мог не получить распространения в эпоху гласности. Не случайно Михаил Горбачев в одном из интервью 1990 года сделал ставшее знаменитым заявление: «Я ненавижу ложь»[381]. До последнего времени российские историки литературы изображали горбачевские годы — цитирую Александра Прохорова — как «победу духа искренности над советским подавлением»[382]. Они вторили представителям той эпохи, когда искренность впервые попала в сферу всеобщего внимания, — эпохи сентиментализма. Тогда, как и теперь, лицемерие проецировалась на государственную власть. Тогда это было самодержавие и чиновничество, теперь — терпящая крах советская власть. В свою очередь, идеалы искренности — как тогда, так и теперь — связывали с «простым народом».

Эмоциональное мировосприятие, при котором искренность и лицемерие приписываются определенным социальным и политическим группам, лежало в основе целого ряда сочинений и перформансов (включая работы Пригова, но к ним я вернусь позже). Многие художники либо внимательно наблюдали за процессом возрождения искренность и у других, либо пытались возродить ее в собственном искусстве. Помимо музыкантов, о которых говорилось выше, среди этих ранних постсоветских адептов искренности были:

— художник (в прошлом член группы «Мухоморы») Свен Гундлах, который в арт-каталоге 1989 года диагностировал «современное состояние культуры» как «