Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной - [13]
Конечно, «Лотова жена» прежде всего связана с осмыслением Ахматовой своей позиции по отношению к эмиграции, отраженной и в ряде других текстов (особенно в «Не с теми я, кто бросил землю…»). Аманда Хейт замечает: «Сочувствие поэта Лотовой жене, по-видимому, также не является оправданием ее поступка, как сочувствие оказавшимся в изгнании не означает оправдания эмиграции <…> Со временем осуждение всех, кто покинул родину, отступило перед милосердным всепониманием, нашедшим отражение в „Поэме без героя“, что „Настоящий Двадцатый Век“ и ей, и ее современникам навязал роли, которые они обязаны сыграть до конца»[68].
Эта симпатия к библейской героине оказывается более понятной в контексте всего творчества Ахматовой: «„оглядка“ Лотовой жены является прообразом взгляда самой поэтессы, которая в своем позднем творчестве оглядывается на свою прошлую жизнь»[69]. Цветаевой не хватает в этом стихотворении лирического накала и проживания жизни героини как своей, Ахматова же дает отстраненный взгляд, столь характерный для ее поздней манеры и связанный с ее способом переживать трагический опыт — способом, который будет описан в «Реквиеме»:
Ахматова подверглась внутреннему изгнанию. С 1925-го до 1940 года в Советском Союзе не было напечатано ни одного ее стихотворения — сама она считала, что партийные органы наложили неофициальный запрет на ее публикации[70]. Все это время она продолжала писать, но стихов стало меньше. Причины понятны. Тридцатые стали годами террора, когда многие из писателей и поэтов, друзей Ахматовой, были уничтожены сталинской репрессивной машиной, а сама она — изолирована от читателя.
В ситуации тотального ужаса и разрушения естественных культурных процессов, замещенных декорациями советской литературы, а вскоре и решениями Первого съезда советских писателей по претворению в жизнь идей «социалистического реализма» (более двухсот участников этого съезда были отправлены в лагеря или расстреляны в следующие несколько лет), настоящая поэзия выживала, находя новые защитные механизмы.
Один из них — продолжение диалога с мировой культурой, включение в текст отсылок к ее ключевым произведениям — картинам, операм, книгам — и таким образом сохранение их. Для Ахматовой одной из главных таких книг становится Библия.
Как замечает Роман Тименчик, отсылки к библейским текстам у Ахматовой «это отсылки к общему фону европейской культуры, которого мы не замечаем, как воздух, коим дышим, или, говоря словами другого ахматовского стихотворения, о котором мы в сознании своей нищеты думаем, что его нет, и только переживание ежедневной постепенной его убыли заставляет вспомнить о бывшем богатстве»[71]. Именно так возникают в двадцатые годы стихи Ахматовой на ветхозаветные темы: «Мелхола», «Рахиль», «Лотова жена».
«В обычное представление о том, что цитата приносит с собой в цитирующий текст всю полноту своих былых контекстуальных ассоциаций, следует, применительно к случаю Ахматовой, внести одно уточнение — одновременно цитата как бы настойчиво подчеркивает именно свою вырванность из этого контекста. Она может демонстрировать свое небрежение к духу и букве того эпизода, в который она входит в источнике, она напоминает о своей случайности и необязательности»[72].
Ахматова использует цитаты — явные и скрытые — не только для того, чтобы подключить смыслы цитируемого текста к значению собственного стихотворения. Брошенная вскользь цитата дает сигнал понимающему читателю, показывает, что они с автором принадлежат к одному кругу — кругу культуры, постоянно сужающемуся под давлением самодовольной тупости и произвола.
В Книге Судей в Ветхом Завете есть одна история. В ходе войны между разными коленами израилевыми Иеффай, бывший военачальником, разгромив основную часть вражеского войска, приказал поставить посты на всех переправах через Иордан. Часовые требовали от всех проходящих сказать только одно слово — «колос» («шибболет» по-древнееврейски). В диалекте ефремлян, с которыми он воевал, не было звука «ш», поэтому они произносили не «шибболет», а «сибболет», сразу выдавая себя. Сорок две тысячи ефремлян, согласно библейской истории, были таким образом обнаружены и казнены. С тех пор слово шибболет стало термином, обозначающим своего рода невидимый пароль, особенность речи, по которой можно сразу отличить своих от чужих.
В культуре тридцатых годов такие пароли приобрели необычайно важное значение — употребляясь иногда сознательно, иногда бессознательно, они позволяли донести сообщение до своего читателя, показать принадлежность к обществу, где понимают друг друга с полуслова.
Взгляд на стихи поэтов, писавших «поверх барьеров» советской литературы, показывает, что они насыщены такого рода отсылками. И Ахматова — один из самых интересных примеров подобной поэтической практики. «Сферой поэтической памяти Ахматовой является вся область мировой культуры, и она — при сохранении высокой степени избирательности — свободно черпает из нее цитаты и реминисценции, которые оказываются при этом необычайно органично связанными с ее собственной темой»
