Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной - [14]

.

Кроме Библии главными книгами для нее в ту пору становятся «Божественная комедия» Данте и тома стихов и прозы Пушкина. Ахматовой всегда свойственно было не экстенсивное чтение, охватывающее все новые и новые имена и заглавия, а перечитывание в течение жизни небольшого количества книг, которые были важны для нее и в которых она каждый раз открывала новые смыслы — в зависимости от личного опыта, исторического контекста и собеседников, с которыми шел разговор об этих книгах.

Данте — один из самых важных для Ахматовой поэтов прошлого. Дантовский миф вошел в ахматовскую поэзию почти с самого начала, а кроме этого довольно рано стал частью ее литературной биографии. Так, Николай Гумилев посвящает семнадцатилетней Ахматовой цикл «Беатриче», где сам он предстает в образе Данте.

«Божественная комедия» — книга, которая была с Ахматовой всегда. В 1939 году отвечая на вопрос Лидии Чуковской о том, знает ли она итальянский язык, Ахматова «величаво и скромно» отвечает: «Я всю жизнь читаю Данта»[74]. Читает она его в подлиннике, по-итальянски. В Литературном музее Института русской литературы (Пушкинского дома) хранится принадлежавший Ахматовой экземпляр антологии итальянской поэзии, начинающейся с «Божественной комедии». В нем сохранились пометки Ахматовой, свидетельствующие о многократном и внимательном чтении — «разного рода подчеркивания, заметки на полях, крестики, отчеркивания, и т. п., а также разнообразные отсылки к другим местам в данном произведении или аналогии с другими авторами»[75].

Главным ее собеседником, с которым она часами говорит о Данте, в моменты нечастых встреч становится Осип Мандельштам. Эмма Герштейн вспоминает: «С Осипом Эмильевичем у Анны Андреевны были свои отдельные разговоры <…> с детским увлечением они читали вслух по-итальянски „Божественную комедию“. Вернее, не читали, а как бы разыгрывали в лицах, и Анна Андреевна стеснялась невольно вырывавшегося у нее восторга»[76].

Сама Ахматова вспоминает: «В 1933 году Мандельштамы приехали в Ленинград по чьему-то приглашению. Они остановились в Европейской гостинице. У Осипа было два вечера. Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами. Мы стали говорить о „Чистилище“, и я прочла кусок из XXX песни (явление Беатриче) <…> Осип заплакал. Я испугалась — „что такое?“ — „Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом“»[77].

Вот терцины из XXX песни «Чистилища», о которых идет речь (в переводе М. Лозинского):

В венке олив, под белым покрывалом,

Предстала женщина, облачена

В зеленый плащ и в платье огне-алом.

И дух мой, — хоть умчались времена,

Когда его ввергала в содроганье

Одним своим присутствием она,

А здесь неполным было созерцанье, —

Пред тайной силой, шедшей от нее,

Былой любви изведал обаянье.

Едва в лицо ударила мое

Та сила, чье, став отроком, я вскоре

Разящее почуял острие,

Я глянул влево, — с той мольбой во взоре,

С какой ребенок ищет мать свою

И к ней бежит в испуге или в горе, —

Сказать Вергилию: «Всю кровь мою

Пронизывает трепет несказанный:

Следы огня былого узнаю!»

Это место «Божественной комедии» было любимым у Ахматовой и Мандельштама, его Ахматова цитирует в своем выступлении на вечере, посвященном Данте: «Это явление навеки, и до сих пор перед всем миром она стоит под белым покрывалом, подпоясанная оливковой ветвью, в платье цвета живого огня и в зеленом плаще»[78].

Кстати, эту же любимую ахматовскую цитату из Данте Бродский имеет в виду, когда в стихотворении «Развивая Платона» описывает утопический город, в котором можно увидеть реальные черты Петербурга/Ленинграда и безошибочно опознать образ неназванной Ахматовой:

Там должна быть та улица с деревьями в два ряда,

подъезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда;

и портрет висел бы в гостиной, давая вам представленье

о том, как хозяйка выглядела, будучи молода.

Я внимал бы ровному голосу, повествующему о вещах,

не имеющих отношенья к ужину при свечах,

и огонь в камельке, Фортунатус, бросал бы багровый отблеск

на зеленое платье. Но под конец зачах.

О разговорах Мандельштама и Ахматовой, в которых они обсуждали Данте, вспоминают и другие мемуаристы. Этот взаимный интерес вылился в творчестве обоих в ставшие классическими тексты. У Мандельштама — большое эссе «Разговор о Данте», у Ахматовой — стихотворение «Данте», которое она написала в 1936 году. Что примечательно — в августе.

Данте

Il mio bel San Giovanni^{1}.

Dante

Он и после смерти не вернулся

В старую Флоренцию свою.

Этот, уходя, не оглянулся,

Этому я эту песнь пою.

Факел, ночь, последнее объятье,

За порогом дикий вопль судьбы…

Он из ада ей послал проклятье

И в раю не мог ее забыть, —

Но босой, в рубахе покаянной,

Со свечей зажженной не прошел

По своей Флоренции желанной,

Вероломной, низкой, долгожданной…

17 августа 1936

Это не просто стихотворение об итальянском поэте. Поставленная под текстом дата отсылает нас к истории ахматовского интереса к Данте, к беседам с Осипом Мандельштамом в 1933 году, вскоре после того, как он написал «Разговор о Данте», и к последующей ссылке Мандельштама в Воронеж[79]. «Дикий вопль судьбы» также применим к изгнаннику Данте, как и к изгнаннику Мандельштаму, и Ахматова, говоря об одном поэте, отсылает нас к судьбе другого. Подобную тактику впоследствии использует Бродский в «Декабре во Флоренции».