Иноземцы в России XVI–XVII вв. Очерки исторической биографии и генеалогии - [45]

Поступки Вильяма Барнсли и круг связей характеризовали его таким же ревностным кальвинистом, как и Анна. Окружение старшего сына Джона Барнсли: семья и патрон Петр Марселис — определило прочные убеждения и стремление их отстаивать. Но если Анне Барнсли была уготована епитимья в монастыре, то Вильяму Барнсли — сибирская ссылка. В этой ситуации он принял несвободу и стояние за веру. Но повторить путь Анны ему не удалось. (Быть может, именно поэтому столь разнятся в записках иностранцев оценки двух представителей семьи Барнсли. Олеарий писал об Анне с восторгом, Коллинз о Вильяме — почти с усмешкой, припоминая не религиозный протест, а любовные похождения вероотступника.) Десять лет ссылки заставили Вильяма Барнсли отказаться от прежних взглядов и убедили в превосходстве православия. Войдя в русскую церковь, он проявляет удивительно хорошее знакомство с обрядностью и таинствами московской патриархии. Англичанин требовал точного следования правилам чиноприема при обращении «сибирских иноземцев». В домашней библиотеке наличествует значительное число русских богослужебных книг. Он подчеркнуто благочестив в своих челобитных, и встречи с лидером старообрядчества не отражаются на его поведении (в отличие от контактов с язычниками.) Внутренняя религиозность бывшего строгого пуританина, все члены семьи которого крепко держались своих воззрений, может быть представлена как удивительный сплав протестантизма, православия и веры в действенность заклинаний якутских шаманов.

Сложнейшее переплетение разных нитей в жизни этой английской семьи в России, их стояние за веру, как и отказ от религиозного подвижничества, подводят к проблеме толерантности. Джон Барнсли и члены его семьи принадлежали к категории иностранцев, которым была предоставлена максимальная свобода вероисповедания: они относились к иммигрантам из Западной Европы и протестантам. Казалось, в отношении них не должно существовать никаких ограничений в изъявлении религиозных чувств. Однако это правило реализовалось лишь в судьбе Джона Барнсли и двух его дочерей (Доротеи и Елизаветы). Сам он не изменил веру (что подчеркивало царское послание).

История семьи Барнсли с наглядностью показывает, что за время жизни в России иностранцы попадали в безысходные ситуации, порожденные несоответствиями русского и европейского законодательств. То, что казалось нормой в Европе, оказывалось неприемлемым в России. К числу расхождений юридических норм относились запреты в России на смешанные браки, выход из православия, выезд из страны. Различная трактовка системы подданства, закрытость границ, перекрещивание христиан, как и право государя самому определять супругов для новообращенных, — все это могло восприниматься западноевропейцами как ксенофобия и деспотизм.

Внешне достаточно толерантное законодательство в индивидуальной судьбе иностранца в России могло реализоваться совсем иначе. Сквозь призму собственного опыта пребывания в России различные люди могли охарактеризовать степень веротерпимости русского общества прямо противоположно. Мы не знаем, что написал бы благополучный Петр Марселис, если бы оставил записки. Ни он, ни члены его семьи не пострадали в России на религиозной почве. Можно предположить, что в случае отсутствия коллизии с Пьером де Ремоном Джон Барнсли продолжал бы, как и Марселис, пользоваться преимуществами своего положения: преуспевающего купца-протестанта. Но мнение о русской толерантности не подтвердили бы иностранные офицеры, высланные в Сибирь, Анна Барнсли (перекрещенная насильно) и Вильям Барнсли (перекрещенный с применением социальных методов принуждения). Они, конечно же, не разделяли взглядов своих родственников из Вустершира, писавших о России как стране благоденствия для европейских протестантов (как, впрочем, и сами родные после всего случившегося).

Безусловно, выбором веры семьи Барнсли в России был протестантизм (реформатство). Но возможности выбора несколько представителей клана как раз и оказались лишены. 

Глава 2 Барон де Ремон (De Remont) и его русские сыновья

Имя французского барона Пьера де Ремона знакомо исследователям в первую очередь по бичующей тираде Адама Олеария. Голштинский посол прославил мало кому известного французского дворянина описанием его громкого брака с англичанкой Анной Барнсли и его последующего вероотступничества (см. главу 1).

Записки Олеария сохранили основные сведения о вступлении Пьера де Ремона в границы России и о его первых годах жизни на новой родине. Важно отметить, что эти данные пересекаются с фактами родословной росписи, представленной сыновьями барона, стольниками Деремонтовыми, в конце XVII в.[379] Информация о происхождении де Ремона, переданная Олеарием, совпадает (конечно, с принципиально иной оценкой) с родословием русских дворян. Роспись характеризует родоначальника фамилии следующим образом: «С первых лет государства… Михаила Федоровича всеа Русии из Фронского государства из удельных своих городовъ из вольного своего государства, по францужскому наречию баронъ, а по-руски волный господинъ, Петр выехал»[380]. К сожалению, русский текст крайне неопределенно говорит о территории, в которой располагались «удельные города» «вольного господина Петра». Олеарий также не оговаривает местность, в которой проживал барон до своего приезда в Россию. При венчании в метрической книге лютеранской кирхи Пьер де Ремой расписался как Petrus de Remund, baron du Tart