Инга. Мир - [22]

— Да я понял.

— Да? — удивилась Инга.

Но вспомнила, как пряталась за перевернутым топчаном и смотрела на серебристую воду. И на девушку, что танцевала Петру Скале. От щиколоток бежали по серебру зигзаги, потом нога поднималась, как-то так хитро, взметывались тонкие руки, складки съезжали к плечам. И потом…

— Да, — кивнула, соглашаясь с Гордеем. Как тут не понять, все понятно же. Танец, фаранж, вода, тихая музыка. Смутная фигура Петра у самой воды, сидит буддой. А поодаль, за его спиной, мужские фигуры, замотанные в покрывала. Только глаза блестят из-под складок, отражая луну.

— Если б я. Мужик бы, — с силой пожаловалась Гордею, — ха, я б тоже там блестела б. Еще бы. Глазами.

— Угу, — кивнул Гордей и захрустел яблоком.

— А где? — спохватилась Инга, поворачивая тяжелую голову.

— К утру придут, — успокоил старик, — Кузька! На!

Кузька умильно подскочил, огрызок исчез в освещенной лампочкой пасти.

— Жрет! — удивилась Инга, — яблок даже да?

— Та все он жрет, — согласился Гордей, — чисто саранча, — чаю что ли?

— Мне?

— Ну не Кузьке ж.

Гордей встал, поддергивая свои прозрачные трусы, и согнулся над замурзанной газовой плиткой. Инга откинулась к стене, моргая сонными глазами. Какой он. Наверное, если б Маугли, то такой был бы с него дед. Дед Маугли.

— Гордей?

— У?

— А я можно тебя… ну… сфото… — не сумела выговорить и засмеялась.

— Чего ж. Да. Завтра, как солнце будет. Или щас прям надо?

Она замотала головой и подняла руку, что-то там ею показав. Это было проще, чем говорить.

Старик снова сел, налил себе еще вина и выпил, разглядывая Ингу острыми небольшими глазами.

— А мужа чего не взяла? Или плохо живете?

— Я? А… да, я… А нету!

— Угу.

Он повертел на столе кружку. Инга вяло подумала, какой чай. Может, еще выпить. Или не надо уже.

— Не надо уже, — кивнул Гордей, и стал пытать дальше, — а чего горюешь? Этот царь блох тебе кто?

— Кто? — она расхохоталась, и Кузька тут же подскочил, готовно виляя хвостом.

— Ой. Ох-х. Повелитель мух который? Петр? Мне было, шестнадцать. влюблена была. У-у-у… Гордей, знаешь, как здорово, я была влюблена. Совсем же девчонка.

— Жалеешь теперя?

Она покачала головой и положила руку на косматую Кузькину башку. Вдруг стало как-то весело и смешно, над собой смешно. И как же славно, что сидит Гордей и хоть смотрит так, слишком уж пристально, но все равно.

— Нет. Это счастье. Я была… горячая такая. Это же я была. Понимаешь? Не в книжке. Нигде. Просто — я. А любить, не, я его не люблю. Это, наверное, кризис. Женский. Была девочка, а пора уже, потому что возраст. Ну, плевать. Просто — все хорошо.

— Угу.

Она вскинула голову и стукнулась затылком. Засмеялась.

— Вы чего так глядите?

— Мы?

— Гордей, ты смотришь, мне неловко. Чего так вот?

Старик помолчал, потом оглянулся на шипение чайника. Протянул руку, выключил газ. И встал, вырастая из-за дощатого стола высоченной колонной, увенчанной старой головой в седых космах.

— Ну его, чай тот. Иди спать, Инга, — и вдруг добавил, не отводя пристального взгляда, — девочка…

Протянул ей руку. Инга подала свою, поднимаясь и покачиваясь. Все же странный он дед. Может, решил поухаживать? Живет тут, на песке, кругом каждое лето полуголые тетеньки. А она тут распелась, про свои кризисы и влюбленности. Да еще: мужа нет, мужа нет.

— Но я спать, — уточнила, выбираясь из-за стола и цепляясь ногами за деревянные ножки. Гордей кивнул, таща ее по тропинке. Поставил перед темнеющей будкой, сунул в руку что-то прохладное. Доложил, как днем:

— Клозет. Фонарик не утопи, новый.

И скрылся в ночном сумраке.

Выйдя из культурного огородного клозета, Инга постояла, раздумывая, идти ли умыться. Но стало ужасно лень и так хочется спать…

И, повесив фонарик на ручку двери, ощупью побрела в дальний угол за деревца. На четвереньках вползла в палатку, упала ничком, прижимаясь щекой к спальнику, кинутому поверх выданных Гордеем одеял. Дергая ногами, забралась внутрь целиком. Почти сразу заснула, на боку, подогнув коленки к груди и почему-то улыбаясь.

Танцующая избранная ей снилась, будто на склеенном куске пленки, повторялись и повторялись изящные движения стройных ног и изгибистых тонких рук, луна роняла светлые блики на копну вьющихся волос. И падало снова и снова в темную воду белое кисейное покрывало. Фаранж. Девушка, волосы, грудь, бедра. Фаранж. Петр. И группа неподвижных мужчин. Мужчин.

Сон останавливался, пережидая далекие ненастоящие голоса:

— Точно спит? А ты ее накормил хоть?

— Та спит, не тарахти.

— Хватит орать уже.

— Я не орю. Ору то есть. Димк…

— Ша, браты. Завтра…

— Я свет гашу?

— Где мобила? Колян? Ты куда…

— А ничо так эта, стриженая. Я ее с собой беру, завтра.

— Так. Все. Васек, гаси уже.

Избранная поворачивалась, откидывала голову так, что волосы закрывали всю спину, падая на маленькую светлую попу. И луна входила в огромные глаза. Оставалась там.

7

К утру Инге приснился Вивин ментоловый карандашик и, просыпаясь, она разлепила глаза на яркую, просвеченную жарким солнцем синеву шелковой стенки. Застонала, хватаясь за висок и ворочая в пересохшем рту сухой язык.

Голова болела так сильно, что она испугалась — не добежит до клозета, проворонит. Села, скользя головой по шелку.