Инга. Мир - [21]

Инга повернулась и пошла к соснам, на ходу сдирая с головы кисею. Аутернум. Елки же палки, вирджинити… Он что, берет с них деньги, чтоб каждый вечер одаривать поцелуем? Или ей так повезло — попала на поцелуйный обряд? Вряд ли. Деловитая соседка явно скучала во время всего действа и беседы о памяти рук. Ждала совершенно конкретно. Затянул сегодня, так сказала.

Она вломилась в кусты, приседая и нащупывая кроссовки. Встала, комкая снятую кисею. Шагнула прочь.

— Вы куда? — ясный, немного раздраженный голос догнал и остановил ее, — фаранж верните.

Свет фонарика слепил глаза и, быстро отворачиваясь, Инга наугад ткнула мягкий комок женщине. Та взяла, одновременно продолжая говорить негромким и деловито-усталым голосом:

— После танца избранной сбор у общего костра, там чай. Дамы уже почти все там, танец — действо для мужчин. Постойте. А как ваша фамилия?

Фонарик следил за ней, голос ждал ответа.

— Я… — сказала Инга, отступая за черные стволы, — я, извините, сейчас я…

И быстро пошла, вытягивая руки, чтоб не стукнуться лбом.

— Эй! — удивленно и с раздражением позвал голос. И обращаясь к кому-то еще, повторил уже сказанное, — идите к костру, девочки, после танца избранной Скала разделит с вами трапезу.

Под босыми ногами то кололо, то увертывалось. Руки натыкались на шершавые стволы и верткие ветви. И оступившись, Инга встала, хрипло дыша и сторожко оглядываясь. За ней никто не шел. Самое время потихоньку выбраться из этих райских кущей и уйти к старому Гордею. Такой хороший, такой понятный живой Гордей, весь в трусах, и голова седая. Чинит сеть, жарит картошку для мальчиков. А тут… Да что тут происходит-то…

Она села и стала натягивать кроссовки, криво завязывая шнурки. Успокаиваясь, неуверенно засмеялась тихонько, чтоб никто не услышал. Скажите, какое божество. Трапезу разделит. Сидел там, будда доморощенный.

Ловила невидимые шнурки, а сама, горячо краснея, вспоминала, как мерный голос, такой, полный знакомой ей текучей угрожающей сладости, вынул из сердца воспоминания. И раскрывая, показал ей, будто они — ладони, освещенные багровым светом костерка. Она не хотела! Не от него. Она с Сережей хочет сама, и ей не нужен Петр, чтоб помнить. И вообще — скотина!

Не вставая, уперлась ладонями в песок, нагибаясь вперед и слушая свои мысли. Не подозревала, что сидит точно так, как девочка Инга на картине, написанная когда-то Петром, еще Каменевым. И горько усмехнулась, поняв, почему злится. Не потому что он брал деньги с одиноких дамочек, продавая им свои сочные поцелуи. Не-ет. Оказалось, ей на эти моральные и аморальные аспекты наплевать. Но когда ехала, и отворачивалась к окну, чтоб не болтать с соседом, то думала, тайно гордясь: я хороша. В свои тридцать восемь никто не даст мне больше двадцати семи. Встретимся, увидит и ахнет. Поймет, гад такой, не причитать должен был, насчет ее коварства, а радоваться, что, может быть, Олега — его кровь. И вышло бы все по-человечески. Ну да, помогал бы. Ведь было тяжело, не хватало денег. И мальчишка рос без отца. А раз не было этого, то хотела хотя бы раскаяния. Пусть не отцовского, а просто мужского. Смотри, думала, пока за окном плыли желтые степи и синие зеркала ставков, смотри, какую прошляпил ты женщину, Петр слабак.

А он не узнал. И у него — избранная. Танец для мужчин.

— Ага, — шепотом сказала себе и встала, отряхивая сарафан, — чай, говорите, пока там мужчины насладятся. Ну-ну.

И решительно направилась обратно, обходя палаточный лагерь, чтоб выйти к песку поодаль сбоку.

* * *

— Еще, что ли, налить? — перед опущенным лицом замаячила потертая эмалированная кружка. Инга, кивая, схватила ее, стукнулась зубами о шершавый край.

Гордей заботливо проследил, как гулко хлебая, выпила, отняла от губ. Отобрал и сунул кусок хлеба, намазанный маслом. Инга послушно откусила.

— Терновка. Понравилось?

— Да. Еще хочу.

— Ты ешь, давай, ешь. Кура вон жареная.

Вытянул длинные ноги, поворачивая жилистое коричневое тело, подцепил рукой пластмассовую ручку, бухнул сковороду на дощатый стол. В лужице жира лежала согнутая нога, цветом, как сам Гордей.

Инга уныло посмотрела на мясо. Попробовала возразить, но язык заплетался и она, вздохнув, подцепила угощение, отгрызла кусок и стала жевать, вздыхая.

— Ешь, — напоминал старик, как только она останавливалась. И та слушалась, продолжая работать челюстями. Обглодав косточку, огляделась, а Гордей свистнул негромко, и на свист, стуча когтями, прискакал черно-белый косматый песик, задышал тяжело и умильно, молотя по Ингиной щиколотке лохматым хвостом.

— Бери, Кузька, лопай, — в голосе Гордея была такая же забота.

Экие мы ему собачки, усмехнулась Инга, отдавая Кузьке кость. И снова приняла подсунутую кружку.

— Теперь вот пей, — разрешил дед.

Сам он ел яблоко, сидя напротив, уперев в стол локти, насекал зеленый глянец жалом сточенного ножа, и подхватив ломтик лезвием, отправлял в рот.

Инга выпила, оперлась на руку и стала разглядывать косматые седые пряди, торчащие за крупными ушами. Сказала собеседнику:

— Она такая. Прям, сирена. Или… ну эта… нифма. Нет, ним-фа. А там луна. Понимаешь? Те… понимаете? Серебро. Вода черная. Она сперва в кисее вся. Фа… эта сказала, как же… а… фаранджа. Нет, фаранж. Во! Саломея. Танец одного покрывала. Не семи. Черт. Плету я.