Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [140]

.

Что более существенно, по сравнению с посмертными публикациями закон о цензуре дозволял намного более серьезное вторжение в творчество живых авторов: мол, «интересы общественности» оправдывают вмешательство «чужой руки», требующей сокращений, нередко извращающих идею рукописи – наиболее ценного авторского достояния. Обнинский намекал на службу Гончарова цензором в 1850–1860‐е годы, серьезно испортившую ему репутацию в литературном мире[1106]. Согласно Обнинскому, существование цензуры доказывало, что нет никакой логики в защите индивидуальности автора после его смерти, если на нее покушались при его жизни; аналогичным образом, не было никакой логики и в законе, позволявшем распоряжаться национальным наследием людям, которые случайно стали владельцами материальных активов автора. Таким образом, в противоположность американской риторике, отрицавшей право на приватность ссылками на свободу слова, русские защитники общественных интересов ссылались на отсутствие полной свободы слова как на доказательство того, что право на приватность не имеет опоры в русских законах.

Что же касалось живых родственников автора – были ли они способны оградить наследие покойного писателя от злоупотреблений со стороны публики? Русские юристы отрицали такую возможность. «Воля наследников не может вторгаться в духовный мир автора. Единственным преемником этого духовного наследия является общество, так как оно же первоисточник авторского вдохновения», – писал другой специалист по гражданскому праву, Г. Ф. Блюменфельд[1107]. И Обнинский, и Блюменфельд предлагали отделить «личные материальные права» наследников от права общества распоряжаться художественной собственностью путем принятия закона о непризнании моральных прав на письменное наследие и создании арбитражного суда для рассмотрения возможных тяжб по этому вопросу. Противники частной литературной собственности утверждали, что право наследников на собственность писателя, основанное исключительно на их юридическом статусе, лишает публику доступа к культурным богатствам. Не признавая «морального» наследования литературной собственности, они предлагали не смешивать моральное право на идеи – которое, по их мнению, принадлежало обществу – с материальными правами наследников, правом собственности на бумаги и книги как материальные активы, и доходом от издания произведений. Иными словами, утверждалось, что дело общества – решать, что, когда и каким образом издавать; наследники получат свои деньги, но они не вправе участвовать в принятии решений.

Таким образом, дискуссия об авторских правах и приватности дополнилась вопросом об институционализации «морального» права публики и ее права владеть культурным капиталом нации. В этот момент на передний план вышла проблема «представительства» при противостоянии частных потребностей с общественными и снова был поднят вопрос экспертной оценки. К концу XIX века развитие литературоведения и соответствующих принципов текстологии превратило публикацию текстов в весьма профессионализированный процесс. Как мы уже видели, считалось, что расшифровка рукописей, выявление канонического варианта каждого произведения, датировка, систематизация и комментирование литературных произведений требуют специальных знаний и образования. «Публикация» и «редактирование» стали разными занятиями[1108] – последнее являлось привилегией редакторов и новой категории специалистов по библиографии и текстологии (которая достигла зрелости в советский период). П. Н. Анненков (1813–1887) редактировал и предал гласности неизвестные произведения Пушкина и И. А. Гончарова; его советами также пользовался И. С. Тургенев, готовя к публикации письма Пушкина жене. П. А. Ефремов (1830–1908) редактировал Д. И. Фонвизина, А. Н. Радищева, Пушкина и А. С. Грибоедова, а Н. С. Тихонравов был редактором полного собрания сочинений Гоголя[1109]. Эти редакторы были почти столь же известны, как и сами писатели: каждое значительное издание «классиков» получало широкую известность и порождало дебаты о форме, приличествующей трудам данного автора. Более того, профессиональные интересы экспертов нередко брали верх над интересами покойных авторов. «Последняя воля» автора, первоначально носившая чисто юридический смысл и продлевавшая действие морального права автора на его произведения, превратилась в чисто техническое понятие, использовавшееся «текстологами» и означавшее канонический вариант литературного текста[1110]. По иронии судьбы литературоведы, широко пользуясь этим термином, нередко выступали за нарушение реальной «воли» покойных авторов. Не один Гончаров запрещал публикацию своих произведений и бумаг, не предназначавшихся для широкой аудитории: М. Е. Салтыков-Щедрин недвусмысленно потребовал, чтобы после его смерти не публиковалось ничего из не вошедшего в его прижизненное собрание сочинений. Разумеется, это требование не было выполнено. Как не было принято во внимание и «отречение» Достоевского от своих критических сочинений, изданных в журнале «Время»[1111]. «Мы по праву игнорируем сегодня запретительные пометы Пушкина на некоторых из его произведений; его „не надо“ или „не печатать“ теперь не принимаются во внимание», – указывал советский текстолог и литературовед С. А. Рейсер. Потому, продолжал дальше он, что «драгоценность наследия автора для культуры народа в целом освобождает редактора от несвойственных ему функций нотариуса и позволяет без угрызений совести не выполнять завещательных распоряжений художника, а отчуждать его творения в пользу народа»