Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [139]

. Желания автора понятны, но они идут вразрез с законом и не принимают в расчет существование дополнительного участника литературных отношений, наряду с писателем и его наследниками – «потомков», писала газета «Неделя». «Гончаров был не частным лицом, но общественным деятелем. Если при жизни он принадлежал обществу лишь частично, то после смерти он всецело стал общественной собственностью, и не в его власти решать, что нам делать». Поддерживая возражения Гончарова против публикации его юношеских сочинений (как случилось с Лермонтовым), «Неделя» утверждала, что публика имеет право на знакомство с жизнью автора посредством его писем и личных бумаг, тем более что письма, отправленные адресатам, становятся их собственностью[1099].

Интересно, что дискуссии о праве публичных фигур на защиту своей частной жизни, толчком к которым послужило оглашение завещания Гончарова, шли в России одновременно с ростом интереса к этой теме в США. В 1890 году, через год после издания «Нарушения воли» и за год до смерти Гончарова, два видных американских юриста, Сэмюэл Уоррен и Луис Брандейс, выступили со статьей «Право на приватность» («The Right to Privacy»). Авторы, протестуя против вторжения желтой прессы в личную жизнь публичных фигур, предложили распространить защиту материальной собственности людей и на их нематериальные интересы, чувства и эмоции, включая и право «быть оставленным в покое» («right to be left alone»). Уоррен и Брандейс усматривали юридический аналог права на конфиденциальность в авторском праве и имеющейся у автора привилегии решать, «в какой мере знакомить других со своими мыслями, чувствами и эмоциями»[1100]. Своей тональностью и риторикой статья Уоррена и Брандейса, несмотря на их пристальное внимание к юридическим деталям, сильно напоминает страстные призывы Гончарова. Эта статья была адресована как коллегам Уоррена и Брандейса в юридических кругах, так и широкой публике, чья любовь к сплетням провоцировала непрошеные вторжения в частную сферу. Юристы утверждали, что нарушение конфиденциальности, нанося ущерб отдельным людям, вместе с тем развращает общество и препятствует его моральному развитию: «Банальность разрушает и силу мысли, и нежность чувств. Под ее пагубным влиянием не в силах расцвести энтузиазм, неспособны выжить благородные побуждения»[1101].

Статья Уоррена и Брандейса в одночасье получила широкую известность и послужила толчком к долгожданным дискуссиям о праве публичных фигур на приватность и о конфликте общественных и частных интересов. Большинство комментаторов приветствовало и хвалило статью, но многие отзывались о ней резко отрицательно. Однако главные аргументы против защиты конфиденциальности опирались не на обязанности публичных фигур и ограниченность их прав (темы, главенствовавшей в российских дискуссиях): американские ревнители общественных интересов упрекали Уоррена и Брандейса в пренебрежении конституционным правом на свободу слова. Как считает Стюарт Бэннер, ключевую роль в отрицании права на конфиденциальность в юридической практике сыграл конфликт между правом на неприкосновенность личной жизни и свободой слова[1102].

В России претензии Гончарова на право конфиденциальности отвергались на иных основаниях: став писателем, он отказался от права на приватность. «Типично русская» концепция «жизни и искусства», которая, согласно Исайе Берлину, коренным образом отличалась от европейских образцов, представляла собой широко распространенный миф, проникший и в историографию русской мысли. Исайя Берлин утверждал, что русские литераторы не признавали границы между публичной и частной сферами, между их произведениями и своей личной жизнью, в то время как во Франции «личная жизнь художника интересовала публику не больше, чем частная жизнь плотника»[1103]. В противоположность этому подходу русские писатели считали, что «человек неразделим». «Каждому русскому писателю внушали мысль, что он стоит на сцене перед публикой и свидетельствует». Берлин не мог «представить себе русского писателя, который бы попытался уклониться от этого, ссылаясь на то, что как частное лицо – он совсем другой человек, чем как сочинитель, которого следует оценивать, скажем так, исключительно с точки зрения его книг»[1104]. Эта точка зрения, несомненно, соответствует русскому идеалу литератора, но она тем не менее скрывает конфликт между ожиданиями публики, предъявляемыми писателям, и их стремлением к приватности. Попытки русских писателей оградить себя от праздного любопытства общества свидетельствуют о том, что, признавая свой гражданский долг, они, однако, подобно своим коллегам из Европы и США претендовали на неприкосновенность своей личной жизни.

Слово «приватность» (privacy) было неизвестно в русском языке. Русские писатели (Пушкин, Гоголь, Гончаров и прочие) стремились защитить свое право на то, чтобы «их оставили в покое», и взывали к аудитории, не признававшей их притязаний – ни до, ни после смерти автора. Как писал по поводу завещания Гончарова юрист П. Н. Обнинский, одна лишь публика имеет привилегию обладать личными письмами и материалами писателей. Закон нужно изменить – но не в сторону ограничения доступа к письменному наследию писателей, а, наоборот, с целью «обеспечения возможной полноты оглашения посмертной переписки». Как гласит русское изречение, истории принадлежит не только имя автора: общественной собственностью является его личность во всех ее проявлениях, как положительных, так и отрицательных. Личная переписка, мемуары, черновики, наброски, заметки – весь этот бесценный материал должен быть сохранен. Вопрос приватности, по мнению Обнинского, не имел отношения к мертвым (как гласит еще одно изречение, «мертвые срама не имут»)