Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [132]
Скудость чтения могла трактоваться как аргумент и за сохранение авторского права (русские писатели не могли рассчитывать на крупную аудиторию), и против него (для своего развития отсталая культура чтения нуждалась в дополнительном импульсе). Вообще же участники борьбы с неграмотностью призывали к упразднению авторского права или к сокращению срока его действия[1023]. Так или иначе, просвещение народа и грамотность стали восприниматься как общественное благо, не менее важное, чем строительство железных дорог или охрана лесов. К. А. Рихтер, выступая в 1875 году на съезде юристов, заявил, что государство должно признавать свободу интеллектуального творчества и вознаграждать авторов за их труды. Он ссылался на отмену крепостного права как на пример вмешательства государства в имущественные отношения (мы снова сталкиваемся здесь с этой параллелью), упомянув и об отчуждении земель для строительства железных дорог. Он и в данном случае ожидал, что государство вмешается и возьмет на себя предоставление общественных благ. Плоды интеллектуальной деятельности в большей степени, чем плоды физического труда, подходили под определение общественного блага: кусок хлеба будет съеден, в то время как книга или идея станет «достоянием массы людей»[1024]. Рихтер, придерживаясь той же позиции, что и Герман в 1828 году, полагал, что рыночные механизмы в сфере просвещения неэффективны: школьник предпочтет роман учебнику, юный музыкант предпочтет вальсы Иоганна Штрауса упражнениям в контрапункте. Публика нуждается в руководстве, и наилучший способ обеспечить такое руководство – национализация интеллектуальной собственности. Коллеги Рихтера не поддержали его призывов: идея тотальной национализации оставалась маргинальной.
Может быть, призывы к просвещению общества и обладали привлекательностью в глазах политиков-популистов, но только не писателей. Случаи добровольного отказа от авторских прав были редкостью[1025] и по большей части оставались неизвестными, за серьезным исключением в лице Льва Толстого[1026]. Толстой считал частное землевладение грехом; в том же духе он отказывал и писателям в праве получать деньги за то, что они «говорят правду». Семантическая параллель между землей и литературными произведениями проводилась сплошь и рядом; и то и другое рассматривалось как самая неестественная форма собственности, и потому отказы Толстого от прав и на свое имение, и на литературный доход находились в тесной связи друг с другом и произошли почти одновременно[1027]. Тем не менее не исключено, что свою роль в формировании отношения Толстого к литературным «поместьям» сыграли также дебаты об авторском праве в России и критика приватизации культурного наследия.
16 сентября 1891 года Толстой обратился с открытым письмом к редакторам двух газет, «Русские ведомости» и «Новое время»[1028], заявив, что издавать и ставить в театрах любые его произведения, написанные после 1881 года и опубликованные в 12‐м и 13‐м томах его последнего собрания сочинений, может кто угодно – и в России, и за границей, и на русском языке, и в переводах. Многие газеты перепечатали это заявление со своими комментариями. Реакция большинства из них была довольно циничной[1029]. Газеты заявляли, что эта инициатива не достигнет своей цели – сделать произведения Толстого общедоступными. «Новости дня» саркастически писали: «…к даровым благам природы – воздуху и воде – прибавились еще и произведения Льва Толстого»[1030]. Более того, журналисты высмеивали сам принцип частичного отречения от авторских прав: в конце концов, их действие по-прежнему распространялось на самые популярные произведения Толстого («Война и мир», «Анна Каренина» и другие). 12‐й и 13‐й тома собрания сочинений Толстого содержали его философские произведения, нравоучительные сказки для народа, «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерову сонату», пьесу «Власть тьмы» и другие недавние сочинения
