Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [109]
Разумеется, проблема юридического статуса Эрмитажа (как и судьба всех картин из царских дворцов, числившихся в реестре Эрмитажа) имела и иные аспекты, помимо художественного и общественного. В ноябре 1905 года, в разгар революции, Министерство двора обратилось к руководству Эрмитажа с «конфиденциальным» вопросом: все ли предметы, хранящиеся в музее, должны считаться собственностью Эрмитажа или среди них есть вещи, принадлежащие лично императору?[815] Главный хранитель музея Андрей Сомов (отец знаменитого художника и члена группы «Мир искусства» К. А. Сомова) ответил, «что картины и прочия сокровища Эрмитажа всегда, со времен Имп. Екатерины II составляли, наравне с украшающими императорские дворцы [картинами], собственность царствующих императоров, лишь выделенную из их художественного имущества в особый музей»[816]. Мы не знаем, почему был сделан этот запрос (возможно, в связи с принятием новых Основных законов Российской империи требовалось уточнение в «Учреждение об императорской фамилии»), но один тот факт, что в правительстве ставился такой вопрос, свидетельствует о растущем внимании к статусу художественных сокровищ. С учетом того, что революция серьезно поколебала политические позиции монархии, не исключено, что этот запрос был сделан с оглядкой на участь королевского достояния в Европе.
Эта тема снова сделалась актуальной в 1909 году, когда во главе Эрмитажа встал Д. И. Толстой, который уже исполнял обязанности директора Русского музея[817]. Ревизия фондов Эрмитажа, стартовавшая в 1908 году, выявила в них хаос и беспорядок, а также, что самое важное, невозможность определить, какие вещи принадлежат лично царю, а какие куплены за счет бюджета дворцов и музея[818]. По мнению Толстого, было необходимо отделить активы правящей династии от собрания, которое составляло «национальное, народное достояние», и выяснить юридический статус всех до единой вещей в коллекции[819]. В обоснование своих слов Толстой напомнил, что вопрос о собственности коллекций музея неоднократно поднимался в русской печати. Еще не забылась революция 1905–1907 годов, напоминавшая об участи королевских художественных собраний в Европе. В этом контексте статья из «Биржевых ведомостей», приложенная к записке Толстого, воспринималась как предупреждение: бельгийский парламент направил запрос королю Леопольду по поводу продажи кое-каких предметов из дворцов, представлявших собой patrimoine national. Король, как объяснялось в статье, имел право лишь пользоваться этими вещами при исполнении своих обязанностей и ради поддержания престижа и блеска своего двора[820]. Понятно, что российский конституционный строй мало походил на бельгийский, однако ссылки на «собственность нации» имели широкое хождение и в России.
Инициатива Толстого по отделению императорских активов от музейной собственности не встретила теплого приема: Министерство императорского двора стояло на том, что сокровища Эрмитажа имеют тот же статус, что и мебель и убранство дворцов, и принадлежат императору[821]. Не были услышаны и призывы передать художественные сокровища из императорских дворцов в публичные музеи: картины Левицкого – служившие главным объектом вожделений – были переданы в Русский музей только после отречения Николая II[822]. Тем не менее представление об Эрмитаже как о «собственности нации», пусть и не зафиксированное в законах, отразилось в риторике дискуссий на тему музеев. Характерно, что в 1911 году комиссия того же Министерства императорского двора, занимавшаяся разработкой новых музейных мер безопасности, положила в основу своего доклада идею, что «музеи представляют собой общегосударственное достояние, которое должно свято оберегаться всеми гражданами»[823]. Возможно, это была просто описка, но она все равно свидетельствует о том, что риторика не стихавших дискуссий об охране «народного достояния» оказала влияние на политику в сфере музейной реформы.
Попытка Толстого выяснить имущественный статус сокровищ Эрмитажа оказалась весьма дальновидным шагом: в марте 1917 года, всего через две недели после отречения Николая II, он получил запрос от Временного правительства. Новые власти желали знать, какие вещи из Эрмитажа должны считаться государственными, а какие принадлежат отрешенной от власти императорской семье. Опись Эрмитажа позволила установить принадлежность только двух предметов: маленькой вазы с эмалями и позолоченного сервиза, являвшихся собственностью императрицы Александры Федоровны. Права собственности на другие вещи, согласно ответу Толстого, невозможно было выяснить вследствие соблюдавшегося в прежние десятилетия принципа, согласно которому все предметы, зафиксированные в описи Эрмитажа, числились его собственностью[824]. После октября 1917 года все личные вещи императорской семьи были переданы в музеи[825].
Одним из стимулов к дебатам о правовом статусе императорских художественных собраний послужил мощный всплеск торговли антиквариатом и частного коллекционирования произведений искусства на рубеже XIX–XX веков. Безусловно, пожертвования и приобретения создавали канал обмена между двумя сферами – императорской и частной. Пожертвования набирали обороты по мере того, как идея «национального наследия» приобретала все более широкое признание. Однако еще более явственной была разгоравшаяся свирепая конкуренция между официальным искусством, с одной стороны, и частным и «национальным», с другой. Ее знаменитым проявлением в середине XIX века стал бунт «передвижников» против монополии Императорской Академии художеств на установление канонов художественного языка и, что более важно, на экспонирование работ художников и торговлю ими. Новацией, обеспечившей успех «передвижникам», стала организация передвижных выставок – независимой площадки для демонстрации своих «реалистических» картин и их продажи многочисленным публичным и частным музеям по всей России – как в больших, так и в маленьких провинциальных городах
