Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [101]

Появившийся с годами интерес к истории и граничащая с безразличием холодность жены определили мою отдельную от неё жизнь. Она после окончания нашего института ревностно следила за новинками авиалайнеров, а меня занимал вопрос поведения людей, соотношение зова души с конкретными обстоятельствами, теми или иными возможностями.

В Израиль приехал сравнительно молодым. Женщины не оставили заметного следа в моей памяти: отношения оканчивались, едва начавшись. То были недавно приехавшие из России одиночки, напуганные отсутствием квартиры, незнанием иврита и невозможностью устроиться на работу по специальности. Я, со своими привезёнными из Москвы книгами и неизменным интересом к истории, не мог быть для них опорой в новой жизни.

Чаще вспоминается первая несостоявшаяся подруга оставшейся жизни. Наверное, потому, что совесть мучит – ушёл от неё, вернее сбежал. Оказавшись в Иерусалиме – именно в этом городе хотел жить, – нашёл по объявлению возле центра абсорбции комнату у русскоязычной женщины из Киева. В Израиле она давно, работала, купила квартиру. В Киеве преподавала в школе русский язык и литературу; на книжных полках у неё в салоне стояли русские классики. Повезло – радовался я, – хозяйка приветливая, причастна к изящной словесности, и показанная мне комната достаточно просторна. Тут же свалил в угол свои сумки, вес которых, согласно правилам «Аэрофлота», не превышал 20 килограмм, прикрыл дверь, снял башмаки и вытянулся на постели; почти сутки без сна – перелёт утомителен даже для молодого. Не прошло и нескольких минут, как хозяйка постучала – пригласила пить кофе. И не просто кофе, стол был сервирован как в ресторане: салфеточки, тарелочки, вилочки, ложечки.

На следующий день я был приглашён на обед из пяти блюд с отличным вином. А ещё через день оказался у Нелли в постели. Остап Бендер о такой полнотелой брюнетке сказал бы: «Знойная женщина», что отличало её от моей бывшей жены, и, в отличие от неё же, Неля любила готовить. Как бы то ни было, первое время я радовался обустроенному быту; в дождливый холодный вечер на плите шкварчит мясо в жаровне, в доме тепло, чисто, всё на своих местах. Хозяйка чуть ли не каждый день с остервенением пылесосит ковёр на полу.

Не помню, что случилось раньше: или надоело пылесосить ковер, или моё раздражение по поводу её непонимания того, о чём говорю, взяло верх над желанием сохранить уютный быт. «Но я же не об этом!» – стервенел я, в который раз услышав нелепый ответ на мои слова. Сначала хозяйка терялась, тупо уставившись на меня, затем, гордо вскинув голову, заявляла: «А я об этом!» Домовитая Неля при виде меня с книгой в руках досадовала на то, что я занимаюсь не тем, чем нужно. «А чем нужно?» – спрашивал я.

«Ну, мало ли работы, которую можно найти в доме. Сидел бы, ковырялся над чем-нибудь и нервы бы свои успокоил, а то ведь вижу – не в себе ты». Моя сожительница напоминала завхоза: всякий раз оглядывая своё хозяйство, непременно находила, что ещё нужно починить, сделать, купить. Или съездить с ней в мебельный магазин, посмотреть, что нового привезли. И сколько бы я ни призывал: «Подними глаза к небу!» – не могла отвлечься от неизбывного интереса к бытовым подробностям.

Меня хватило ненадолго – иссякло воображение, ведь в каждом человеке нам представляется нечто непознанное, выходящее за пределы повседневности. Неля посвящала меня во все житейские подробности знакомых ей людей – кто с кем встречается, кто кому изменяет. Про мужа не вспоминала, только однажды обмолвилась, что он умер ещё в России. О взрослой, давно самостоятельной дочери тоже молчала – они не ладили.

Когда я заговаривал о русских классиках, собрания сочинений которых стояли на полках, хозяйка спешила поведать, кто из писателей на ком и сколько раз был женат… Рассказывает, например, о жёнах и возлюбленных Ивана Бунина, а мне вспоминается его очерк о путешествии в Палестину, где он писал о том, что «человек в бесконечности мира боится одиночества, богооставленности как в холодной России, так и в жарком Израиле…» Как только речь зашла о Льве Толстом, Неля тут же сообщила, что он приходился отцом чуть ли не половине детей его родовой деревни… У меня же всплыли в памяти слова классика о неотделимой от разума вере иудеев, о единстве Бога. При этом писатель земли русской ссылался на Христа, который на вопрос: «Какая есть первая всех заповедей?» – отвечал: «Яко первейшая всех заповедей: Слыши Израилю, Господь Бог ваш, Господь есть един».[215] О том, что Бог один, един и у него нет детей, писал и Иван Бунин в рассказе «Смерть пророка».

Я пытался перевести разговор о незаконнорождённых детях Толстого на его философские взгляды. Заговорил о том, что он искал в иудаизме Закон, согласно которому можно не только жить, но и умирать. А Бунин опоэтизировал библейские пророчества. Хотел рассказать хозяйке квартиры о своей неизменной любви к Чехову. Вопреки бытующему мнению, он не был антисемитом, о чём и говорил: «Я лично евреев – хороших людей – люблю, а нехороших не люблю».[216] Он же писал о единстве Творца: «Бог у всех один, другое дело, что люди часто слепы и глухи к прекрасным словам Святого Писания».