Идеи о справедливости: шариат и культурные изменения в русском Туркестане - [84]

небрежности съезда, которая, обнаружившись во всей полноте <…> оправдала надежды джалаирцев. Приняв на рассмотрение дело по этому спору, съезд должен был, согласно данному Вами приказанию, определить по шариату границу богарных земель джалаирцев по смежности с Шаид-Балгалы и этим закончить свое дело, – между тем, не исполнив Вашего приказания, не исследовав документа (васики), не быв на месте и не осмотрев указанных в документе, уже разделенных ирригационных земель, съезд ни с того ни с сего разделил кишлак Шаид-Балгалы, причем клеверные поля, два мазара, мечеть и 21 двор с постройками и лесонасаждениями, находившиеся у жителей в бесспорном, постоянном потомственном владении, пользовании и распоряжении[612], отнесены к Джалаиру на основании только принятой присяги несколькими подозрительными туземцами, не знавшими даже, как выяснилось на нашем опросе, в чем именно они присягали. Решение безусловно неправильное, пристрастное, несообразное ни с какими законами, и я считал бы обязательнейшим для себя долгом хлопотать везде, где только можно, о безотлагательной отмене его, а также о непременном привлечении всего состава съезда к ответственности за неисполнение приказания, за проявление крайней небрежности в своем серьезном и важном деле, за умышленно недобросовестный подбор свидетелей, за такое явное, наглое издевательство над правосудием[613].

Вряд ли этот возмущенный рапорт капитана Рубахина убедил русские власти ограничить амбиции Муллы Рустама и его сына. Однако Самаркандский окружной суд, по всей видимости, легко нашел нужные аргументы в пользу пересмотра решения казиев. В результате пересмотра военные чиновники постановили, что съезд нарушил государственный закон (ст. 211 Положения об управлении Туркестанским краем), согласно которому народные суды имели право слушать лишь дела физических лиц, в то время как сельские общества являлись юридическими лицами. Следовательно, дело подпадало под юрисдикцию русских мировых судов. Таким образом, решение народного суда было отменено[614]. На этот раз одного свидетельства о мирном урегулировании дела оказалось недостаточно для захвата пограничных земель (ил. 2).

Выводы

Русская поземельная политика в Средней Азии строилась на предполагаемом признании локальных форм землевладения и землепользования. Логическое обоснование такой политики было простым: утверждение существующих форм земельной собственности должно было принести империи стабильный налоговый доход. Вопросы о том, считала ли Российская империя такой поток доходов достаточным для финансирования туркестанского колониального проекта и как программа поземельно-податного устройства сочеталась с политикой переселения, выходят за рамки данной книги. За ответами на эти вопросы читатель может обратиться к блестящим работам Беатриче Пенати[615].

Большую важность для правовой истории русского Туркестана представляет тот факт, что колонизация повлекла за собой бюрократизацию местных представлений о собственности и последующую их модификацию. Результатом плана Российской империи по сохранению туземных концепций землевладения и землепользования стало сужение прежнего многогранного понимания земельных отношений и превращение его в либеральную концепцию землевладения. Согласно местным источникам, в эпоху до российского завоевания среднеазиатские правители, землевладельцы и арендаторы воспринимали землю скорее в терминах узуфрукта и ренты, чем в терминах имущественных отношений. Это нашло отражение в исламских юридических источниках и нотариальных документах, где правовой термин «милк» («собственность») обозначает доход с земли, а не саму землю. Земля не являлась лишь товаром, который можно обменять или монетизировать; жители Средней Азии, как правило, рассматривали ее с точки зрения сельскохозяйственной продукции, которую может дать тот или иной участок. Поэтому, согласно местным юридическим источникам, право собственности на землю следует приравнивать к праву собственности на доход с земли и рассматривать эти права как эквивалентные друг другу. Иными словами, крестьянин, работающий на участке земли в Маргилане и получающий свою долю урожая с него, не особенно был озабочен тем, что этот участок с юридической (то есть формальной) точки зрения принадлежал жителю Ташкента. Действительно, крестьянин мог перепродать свои имущественные права на землю другому лицу, заявив, что посадил на участке деревья, построил склад или амбар. Исламские правовые документы говорят нам, что частные лица могли продавать и покупать не сам участок земли, а расположенные на нем элементы благоустройства (ускуна/сукнийа). Представляется маловероятным, чтобы крестьянин мог иметь право собственности на какое-либо отдельное плодовое дерево; однако он, должно быть, понимал, что его права на землю, где растет это дерево, обусловлены наличием в его собственности доли урожая с дерева. Среднеазиатские фетвы ясно демонстрируют, что землевладельцам порой нелегко было выселить крестьян-арендаторов с земли, поскольку принадлежащее крестьянам право узуфрукта порождало право собственности (