Идеи о справедливости: шариат и культурные изменения в русском Туркестане - [65]

1. Формы землевладения в Бухаре в период до российского завоевания

1.1. Какой подход применить?

Прежде чем выяснить, как при российской власти изменились практики землевладения и землепользования в Средней Азии XIX века и что в них осталось неизменным, необходимо провести краткий обзор факторов, определяющих различия между формами землевладения. Одним из подходов к этой задаче является рассмотрение принципов, в соответствии с которыми местные правоведы классифицировали типы земли и земельных отношений. Данный подход позволит нам прояснить правила, определявшие юридический статус того или иного земельного участка. Он предоставит в наше распоряжение инструменты, с помощью которых мы определим, как эти правила формировали локальные нотариальные практики и отражались в актах, подтверждающих право собственности. Необходимо уделить внимание вопросу интерпретации документов, поскольку большинство сохранившихся источников, свидетельствующих об имущественных практиках Средней Азии, представляют собой именно акты о праве собственности. Можно было бы назвать этот подход «юридическим», однако, с моей точки зрения, это будет ошибочным. Не требуется большой работы воображения, чтобы увидеть, что юридические источники, к которым я обращаюсь в данном исследовании, опираются на локальные практики и напрямую связаны с локальной социальной ситуацией. В отличие от закона в действии, юридические источники не представляют собой отражение юридической теории[474].

Другие исследователи пользуются иными подходами к проблеме интерпретации. Например, Юрген Пауль высказывает мнение, что любую дискуссию о землевладении следует начинать с того, что в Средней Азии земля всегда представляла собой товар, то есть предмет обмена и купли-продажи, и если нечто можно передать другому лицу, то этот объект следует называть «собственностью» (property)[475]. Идея Пауля привлекательна своей логичностью, однако основывается на анахроничной либеральной концепции собственности, появившейся на Западе после Французской революции. Также представляется проблемным то, что Пауль концептуализирует отношения собственности в рамках узкого спектра транзакций: если одно лицо может передать другому права на землю, то эта земля является его собственностью. Эта концепция соединяет вместе несколько форм землевладения, которые, с точки зрения коренных жителей Средней Азии, кардинально различались, поскольку были связаны с различными типами земли. Например, правила владения пастбищем отличались от правил владения полем; кроме того, земли могли иметь различный налоговый статус. Действительно, в доколониальной Средней Азии существовало множество юридических схем, позволявших арендаторам распоряжаться государственной или вакфной землей так, как если бы она находилась у них в собственности. Исследователи региона постоянно сталкиваются с источниками, которые подтверждают, что частные лица и сообщества имели возможность распоряжаться землей, принадлежавшей ханской казне или вакфам, по собственному усмотрению. Как мы увидим далее, распоряжение участком земли как личной собственностью было обычной практикой для лиц, проживавших на этом участке в течение долгого времени и обладавших потомственным правом распоряжения им. Они были вправе продавать, закладывать и передавать право собственности на такие элементы благоустройства (ускуна/сукнийа), как постройки и посадки на земле, даже если сама земля принадлежала государству или вакфу[476].

В документах, регистрирующих такие транзакции, особо указывается, что земля, то есть почва, принадлежит государственной казне или же вакфу. Иными словами, даже если поменяется собственник элементов благоустройства, владелец-арендодатель – государство, вакф или землевладелец – не потеряет права собственности на землю в результате каких-либо сделок со стороны арендатора. Чтобы лучше понять эту сложную юридическую схему, будет целесообразно подробнее рассмотреть порядок землевладения и землепользования в Средней Азии и причины, по которым разрабатывались подобные схемы. Проведение различий между индигенными определениями собственности облегчит реконструкцию значений, которыми колониальные державы и подданные наделяли термины, связанные с имущественными отношениями, в период после завоевания.

Тем не менее подробное рассмотрение юридических источников представляет некоторый риск. Крис Ханн замечает, что «фокус на имущественных отношениях не должен ограничиваться формальными правовыми кодексами, играющими главную роль в нашем обществе; необходимо расширить область рассмотрения и включить в нее институциональные и культурные контексты, в которых работают эти кодексы»[477]. Это неоценимое предупреждение о том, что может появиться искушение рассматривать наш материал и аграрные отношения в Средней Азии с европейской точки зрения. Кроме того, данное замечание также ставит перед нами сложную задачу по толкованию источников. Мы не находим формализованных правовых кодексов в Средней Азии XIX века; однако в то время в регионе существовало большое количество юридических трактатов, заключений, нотариальных руководств и устоявшихся практик, которые и формировали единый концептуальный репертуар (то есть систему) имущественных отношений. Системность здесь проявляется в наличии строгого юридического лексикона. Его формирование в данных условиях представляется практически неизбежным, тем более что стиль исламских правовых документов (араб. ед. ч.