Идеи о справедливости: шариат и культурные изменения в русском Туркестане - [124]

Перефразируя Фуко, можно ли одновременно быть подданным государства – производителя дискурса о различиях – и игнорировать словарь данного дискурса, как, по моему утверждению, и поступали жители Средней Азии при российском правлении? Данный вопрос адресован экспертам, которые изучают историческое восприятие. Каждый раз, когда жители Средней Азии обращались в соответствующие инстанции за разрешением споров и писали прошения русским властям (или кто-то писал прошения по их поручению), они не задумывались о том факте, что, будучи мусульманами, просят помощи у неверных. По всей вероятности, они сознавали, что именно так следует поступать для достижения определенных целей. Многие судебные дела, описанные в данной книге, иллюстрируют целеустремленность, с которой мусульмане в судебном порядке выступали против решений таких авторитетных исламских деятелей, как казии и мутаваллии вакфов, с целью ограничить их активность или вовсе устранить их влияние. В источниках практически не встречается указаний на то, что правовые акторы чувствовали себя обязанными сохранять свою «мусульманскость» при взаимодействии с русскими чиновниками, которые выслушивали их истории. Слишком много дел инициировали среднеазиатские мусульмане, чтобы предполагать, что главной причиной их обращений в суд была защита ислама и культурного репертуара, который мы можем называть «мусульманскостью». Речь идет, в частности, о жалобах, поданных по злому умыслу. В конце концов, за множеством местных жителей всегда стоял не просто мусульманин, а конкретный Кабылбобо или Мулла Рустам, который и подавал жалобу колониальной администрации.

Еще одна тема, красной нитью проходящая через всю книгу, – это использование мусульманами колониальных судов и потребление правосудия. Вне зависимости от пола и места в обществе жители Средней Азии эффективно пользовались правовыми институтами, созданными для них государством. Данная ситуация была характерна не только для среднеазиатских ханств в период до российского завоевания (как я описал в гл. 1), но и для других регионов мусульманского мира[954]. Мы склонны полагать, что люди прагматически подходят к судебным разбирательствам. Можно сказать, что за любым иском стоит утилитарное мышление. Однако одна из работ Дэниела Лорда Смэйла приглашает нас пересмотреть наши взгляды на потребление правосудия. Изучая материалы средневековой Франции, Смэйл делает предположение, что неотъемлемой составляющей судебных дел являются эмоции. В Марселе XIII века люди обращались в суд, чтобы озвучить свои представления о добре и зле, выразить собственную моральную позицию, вне зависимости от того, что им диктовал расчет. Ссора могла запросто перерасти в судебное разбирательство лишь потому, что та или иная сторона захотела обнародовать свои взгляды, очернить репутацию противника и предать конфликт огласке[955]. Сходное впечатление оставляют и многие дела, рассмотренные в данной книге. Приходят на ум многочисленные случаи, где истец тратит на подачу жалобы некоторую сумму денег, после чего в результате мирного соглашения получает в качестве компенсации лишь половину этой суммы. Пример этому – дело об убийстве в Мангышлаке: брат погибшего подал в суд на троих мужчин и потребовал компенсации за кровь. Стороны условились, что слушание будет проведено по казахскому обычному праву, что требовало участия шести арбитров (биев). Бии встретились и велели ответчикам привести с собой четырех человек из своей общины (по выбору истца). Эти четверо должны принести клятву в оправдание ответчиков; если же они откажутся от клятвы, то ответчики должны выплатить истцу деньги за кровь. Стороны встретились перед кунгратским правителем города Куня-Ургенч Хивинского протектората Российской империи. Когда приведенные свидетели выразили готовность дать оправдательную клятву, истец отказался от всех претензий и согласился на мирное урегулирование.

Данному делу посвящена другая моя работа[956], в которой я задаюсь вопросом, имел ли место блеф со стороны истца. Я предположил, что брат покойного, не найдя свидетельств в пользу своего обвинения, попросту сдался перед лицом неминуемого проигрыша. Однако существует и другое предположение: возможно, глубокая убежденность в виновности троих подозреваемых подтолкнула истца к тому, чтобы предать преступление огласке и продолжать обвинение вопреки отсутствию доказательств. Убийство в Мангышлаке напоминает нам, что решение подать в суд не всегда имеет под собой рациональную подоплеку, но может являться отражением когнитивного процесса, основанного на моральных представлениях – идеалах, убеждениях и надеждах. Исследуя правосознание жителей Средней Азии при российском правлении, я пытаюсь показать, что данные моральные представления всегда обусловлены историческим контекстом, поскольку они имманентно присущи опыту самости. Казашка Тиник-Ай, с которой мы познакомились в главе 2, пыталась привлечь внимание русских властей к убийству ее ребенка. Для нее сфабриковать ложное обвинение против казия было абсолютно нормальным вариантом действия. Именно это она могла – и должна была – сделать, чтобы ее услышали русские. Наш источник не содержит указаний на то, что Тиник-Ай воспринимала свое решение как сложную моральную дилемму. Поэтому я полагаю, что и подача прошения, и обвинение народного судьи было в ее глазах легитимным средством обнародования проблемы и способом потребовать возмещения ущерба. Изменение правосознания также проявляется в юридическом мышлении. Чтобы доказать законность своего поведения как народного судьи, Мухитдин Ходжа ссылался как на сборники фетв, так и на статьи имперского Положения. Каждое участие, будь то со стороны простой казахской женщины или видного ташкентского правоведа, служит отражением новой системы значений, а соответственно, указывает на наступление эры новых возможностей.