Hvalfanger / Китобой - [34]

Берислава пораженно выдыхает.

— Бросили?..

— Людей много, я вырос, как видишь, вполне нормальным, — он закатывает глаза, не желая видеть и слышать той жалости, что ваттами исходит от девочки в его объятьях, — просто такова жизнь. Не всех хотят видеть рядом.

— И ты не хочешь… — она словно бы что-то понимает, определяет для себя, — поэтому Гренландия?

— Не очень хочу, тем более, в Гренландии я нашел свою тишину, — наступив себе же на горло этим признанием, мужчина кивает, — люди в большинстве своем такие, Берислава. Исключение, скорее, ты… и такие, как ты.

Она не переспрашивает, не требует подробностей. Просто крепче его обнимает. Закидывает свою ногу на теплое, широкое бедро, кладет голову у ключицы.

— Ты замечательный.

— Замечательный убийца китов, — бурчит он.

— Нет, — хмыкнув, Берислава все же оборачивается к его лицу. Нежно-нежно, как будто действительно сейчас растает, целует в губы. Снова. Ее рука, пробираясь к волосам, играет с его прядкой, поглаживает бороду. — Замечательный Сигмундур.

Китобой запрокидывает голову, делая вид, что посмеивается над таким заявлением, но на самом деле он тронут. И потому стремится отвести взгляд.

Он, как впервые, совершенно запретно, саднит от соленой влаги.

* * *

Они здесь.

Все.

Всегда.

С розовыми хвостиками.

С розовыми лапками.

С серо-розовым носом и подрагивающими прозрачными усами.

Они бегут… вслушиваясь, внюхиваясь, бегут… их слышно из-за коготков по полу, их слышно потому, что за столько времени он научился их чувствовать.

Одна. Две. Три.

Сегодня — три. Сегодня — мало.

Он хочет закричать, но не может. Нет смысла кричать — они не боятся. И света уже не боятся. И вообще ничего они не боятся, потому что короли здесь. Их это царство.

Бегут. Нюхают. Ищут.

…Находят.

Завернувшись в кусок плотной материи, уткнувшись в нее лицом, он никак себя не выдает. Не заметят? Оббегут? Уйдут…

Он помнит, как было в тот день. Помнит, как они, столь маленькие, но столь целенаправленные, подбирались к лицу… к пальцам… задевали шерстинками кожу, вызывали дрожь.

А помешать им никто не мог. Он сам не мог.

Они совершенно спокойно его глодали…

Коготки скребут по материи. Носик дергается, оголяя зубки.

Самый смелый из них, цепляясь за ткань, ползет вверх…

— НЕТ!

Рявкнув так, что дрожат стекла в окнах, кажется, замирает снег за окном и попросту вздрагивает вся постель, Сигмундур резко садится на простынях. Часто, сбито дышит, истинно задыхаясь, с яростью сбрасывая с себя невидимых вредителей. От безысходности, от страха ему хочется взвыть.

Открывается прикрытая дверь, слышит стук босых пяток об пол. Язычки пламени взметываются в тусклом свете, притягивают взгляд.

И лицо Бериславы, такое красивое, но такое взволнованное, мелькает перед глазами.

Она, потрясывая его плечи, поглаживая их, зовет китобоя по имени. Спрашивает, что случилось. Спрашивает, в чем его беда.

— МЫШИ, — не в силах сдерживаться, выплевывает тот. С ненавистью. С яростью. С первобытным ужасом.

Отвратительно-безвольно, с рыком притянув девушку к себе, прижимает к себе ее голову, тело. Облизывая губы и то и дело задевая волосы, плачет… как ребенок.

— Тише-тише, Сигмундур, тише, — ошарашенная, но скрывающая свой испуг за лаской, Берислава так крепко и так тепло обнимает его, целует, что неровно бьется сердце, — все в порядке. Это дурной сон. Самый дурной. Но он кончился.

— Мыши…

— Что за мыши, мой хороший?

— СЕРЫЕ! — его пробивает страшная по силе дрожь. — С лапками… и зубы…

Берислава, наверное, думает, что он бредит. Выпутав одну из рук, прикасается, словно бы ненароком, к его лбу, гладит кожу, волосы. Утирает с него испарину.

— Это не сон…

— Не сон? А что же? Ты видишь их сейчас?

Сигмундур содрогается от рыданий. Что есть мочи сжимает зубы.

— Нет… нет!

— Хорошо, — кажется, немного успокоенная, она целует его чуть мягче, — тогда все в порядке. Сейчас все пройдет.

— Берислава, они настоящие… — он знает, что не поверит она, но все равно говорит. Он не может, не умеет по-другому. С разговорами этим утром, с ее заботой, теплом, что так расслабило… не может. Не в состоянии. НАДО сказать.

— Расскажи, — пугая его параллельностью мыслей, она сама просит, — ну же, мой милый, расскажи. Что за мыши?

— Исландские…

Задыхается. Замолкает.

То, что рвется наружу, сам удерживает. Заставляет себя замолчать.

Это все ее недостойно. Это все ниже ее, в другом, неправильном мире, жестоком. Она guld. Guld о таком не ведает и ведать не должно.

— Сигмундур? — девочка сострадательно зовет его, целуя пульсирующую венку на шее, — я слушаю. Доверься мне.

Его перетряхивает. Снова.

Нет. Нет. Нет.

Хватит.

Он глубоко, так глубоко, как только может, вздыхает. Наполняет легкие новой порцией воздуха. Целиком.

— Это того не стоит, Берислава, — довольно спокойно произносит он, снова ее удивляя. Берет себя в руки, как мужчина. Как тот, кто в два раза старше этой замечательной девочки.

— Сигмундур…

— Я хочу тебя, — сморгнув слезную пелену, крепко прижимает ее к себе. Губами, умелыми, упрямыми, пробирается к ее губам. Зацеловывает. Отбирает вдохи, — пожалуйста, будь моей сегодня… пожалуйста, Берислава…

Молит. Она даже теряется.

Сначала в ответ начинает гладить его, обнимать, но натыкается на мокрые щеки… на соль у губ…