Художник по свету - [10]

Утром я нежно поцеловала спящего мужа в ухо и отправилась покупать себе черный непрозрачный пеньюар, весь в колючих кружевах и нелепых оборках. На ощупь он казался таким же неприятным, как и моя короста, вот почему вечером опять все прошло успешно, но когда мой Аполлон уснул, я задумалась: а что дальше? Спать в скафандре? Скафандр следующей ночью заменила глухая и длинная ночная рубашка покойной мамы, такая уютно-байковая, в сентиментальный цветочек и с шитьем по воротнику, что муж сладко замурлыкал, прижавшись к моему плечу, и попросил почесать ему спинку, поэтому и не заметил никаких изменений.

Ужас был назавтра. Я потеряла лицо. Пришлось заштукатурить его плотным слоем крем-пудры, но мне все равно казалось, что кое-где сквозь нее проглядывает пустота. Человек-невидимка, помнится, ходил с бинтами на лице, в шляпе и темных очках, да еще поднимал воротник, но я же не могла пойти так на службу! Понятно, что лицо мое выглядело теперь шероховатым, но все же это смотрелось лучше, чем его полное отсутствие. Я вспомнила, что нужен отвлекающий маневр, поэтому достала из ящика письменного стола огромные сердоликовые серьги, а для надежности нацепила на шею сердоликовое же, купленное когда-то в Коктебеле, колье. Свитер под горлышко я натянула почти до ушей. Коллеги, понятно, поначалу рассматривали меня с жадным любопытством, как пенсионерки витрину магазина «Русские самоцветы», но потом все же заметили лицо и осторожно поинтересовались, что это со мной случилось, — на этот раз пришлось сослаться на аллергию и даже изображать, что принимаю кларитин. К тому времени я уже все прекрасно осознала — да, именно так подкрадывается старость, делая нас колючими на ощупь и невидимыми для других. Подруга Анна именно этого факта не вынесла, потому и ушла первой, но я все же решила еще побороться за полноценную жизнь. Вечером полчаса провела в ванной за макияжем, лицо после яростного пилинга стало глаже, сверху я покрыла его непрозрачным «Максфактором». Потом зажгла ароматические свечи и приготовила обалденный ужин. Муж, конечно, пришел, когда все остыло.

Но самое неприятное только начиналось! Я открыла дверь, ожидая привычного «Привет, дорогая!», но он прошел в квартиру сквозь меня, как сквозь воздух. Нет, не отодвинул раздраженно и не сказал ни слова — просто проследовал на кухню и машинально начал жевать остывшую курицу. Я оторопела. Меня будто бы не было. Лихорадочно водя руками по телу, я чувствовала невыносимое цепляние встопорщившихся чешуек, но этот дискомфорт был, видимо, только моим собственным ощущением. Невидимая, я превращалась в звероящера, в игуану или в одну из тех мезозойских рептилий, которых так любят рассматривать дети на картинках. Я знала, что невидимые пальцы моих рук, прежде такие мягкие и ухоженные, с нежно-розовым французским маникюром, теперь кончаются неопрятными желтыми когтями, знала, что на гибкой спине продолжает расти жесткий колючий гребень. Я чувствовала, что я — ископаемое, пережившее свое время и потому ни у кого не вызывающее жалости. Но все же, наверное, лучше быть ископаемым, чем совсем не быть. И так неуютно мне стало, что я все-таки собралась с духом и вошла на кухню, чтобы подышать в седеющую макушку своего любимого и прошептать на ухо, что он моя нескончаемая радость. А уж когда он повернется, посмотрит в мои глаза своими, такими неуловимо-зеленоватыми, и ответит похожими словами, тут-то я и поведаю ему всю страшную правду. Но он опять прошел через меня, как сквозь фантом. Было ясно, что он меня не видит. Даже присутствия моего не чувствует. Потом включил компьютер, и гламурные девушки цинично замигали мне со всех фотографий. Голые их коленки сияли медовым глянцем, а розовые щеки цвели в унисон с мелодией о неувядаемой жизни. Мне стало холодно, одиноко и страшно, я ушла в ванную и долго водила руками по своему чешуйчатому телу. Странно, но я уже привыкала к нему. Оно оставалось живым, хоть и не юным, но достаточно жизнеспособным и даже излучающим некоторую энергию. Теперь оставалось сделать последнюю попытку.

В постель я легла во всеоружии. Ждала мужа долго, не дождалась и задремала. Он пришел позже и сразу провалился в сон. И тут все сплелось в моей голове — и умершая Анна, любившая говорить про чешую и древесную кору, и Фейнман со своими лекциями, и звенящие девичьи голоса по телефону.

Я прожила так еще неделю.

Кто знает, что толкнуло меня в темноте, но я вдруг проснулась и, слепо натыкаясь на углы, пошла к двери. Зачем-то вышла на улицу — и это среди ночи. Долго и бесцельно блуждала между домов, срывая с себя рубашку, колготки, перчатки, пеньюар, носки, руки, лицо, волосы, пока не остановилась вдруг на клочке вытоптанного газона. Там, в середине, будто бы светилось и слабо пульсировало место, так давно ожидавшее меня. Я встала на сырую землю, переступила поудобнее и протянула руки к небу. Следующие три часа я чувствовала, как слой шершавой коры, пожравший мою жизнь, становится все толще и толще, наподобие пробкового дуба, но теперь это давало даже известный комфорт — забитые пробками уши все слабее слышали накатывающий волнами ночной уличный шум.