Художник по свету - [12]

На Ленгорах можно было сесть на речной трамвайчик и плыть, а можно было затеряться меж стволов, найти лежащее бревно и долго сидеть в обнимку, разговаривая о разных вещах и временами переходя на торопливые легкие поцелуи. В тот раз они пристроились на скамейке, скрытой от посторонних глаз густыми рябиновыми зарослями, где перегретый воздух рябил от узких резных теней. Их потянуло друг к другу, но когда она обвила его шею руками, он вдруг сказал, что ее часы тикают слишком громко. И когда она расстегнула ремешок и рассеянным броском зашвырнула их в кусты, серьезно заявив: «счастливые часов не наблюдают», оба рассмеялись. Сколько времени сжимали они друг друга в объятиях, сказать трудно, но когда шквал пронесся, мальчику пришло в голову немедленно отыскать пропажу. Следующие полчаса они ползали под кустами, фыркая от смеха и прощупывая каждый сантиметр, вывозили руки в черной грязи, но проклятые часы как сквозь землю провалились, будто кто-то стоял в зарослях и ждал, когда добыча сама плюхнется в подставленные руки, а потом ретировался неслышно или просто растворился в природе. Но вдруг ей резко расхотелось смеяться. Запах земли — вот что заставило тревожно задрожать ноздри, вдохнуть сильнее и впустить в легкие что-то живое, странно изменившее внутренний ритм. Что-то отозвалось в животе, какая-то темная вода, волнуясь, поднималась к горлу. Ей стало не по себе, она вскочила на ноги и переключилась на мысль о потерянных часах.

Было досадно — часы подарил отец на шестнадцатилетие, самые обыкновенные, не девичьи, а «молодежные» — простецкий циферблат и дешевый кожаный ремешок, но семья жила трудно, и неизвестно когда еще получишь новые. Однако и особого рода гордость она чувствовала — приятно вот так, запросто, совершить красивый жест ради минутного каприза того, кого любишь! Впрочем, приятность сошла на нет, стоило мысленно представить разъяренную мамочку, которая и так все дочкины проблемы связывала с неудачным кавалером.

Невысоких мужчин мать не терпела почти так же, как евреев, и, увидев мальчика в первый раз, заговорила недружелюбно, едва скрывая неприязнь за ироническими пассажами, но он был молодцом и обезоружил ее той же иронией, правда, с едва заметным оттенком дерзости. Диалог получился блистательным, победителей в таких не бывает, но жертвой стала, как обычно, дочь. Итак, она не была отпущена в кино с этаким щенком («а нос!.. нос один чего стоит!»), и все дальнейшие отношения были бы под запретом, если бы не учеба на одном курсе. Все попытки объяснить, какой он замечательный, умный и добрый, вызывали лишь неописуемую ярость. Подозревать можно было какой-нибудь семейный «скелет в шкафу» — во всяком случае, повод к изысканиям имелся.

Мать в юности слыла первой красавицей и гордячкой филологического отделения и отказала веселому еврейскому юноше из пищевого института, который не долго думая осчастливил законным браком ее младшую сестру, сделавшись официальным родственником, почти братом. По распределению он попал в бывший Кенигсберг, восстанавливал из руин ликеро-водочную промышленность. Часто наезжал в Москву в командировки в какой-то таинственный Главк, с его приездом дом наполнялся радостным басом и кучей подарков неожиданного свойства. Как-то раз он появился на пороге с ведром, полным живых омаров, и объяснил, что вчера в порту пришвартовался корабль, вот по знакомству и перепало. Гигантские раки ползали по кухонному столу, их даже жалко было варить. Девочку дядя любил особенно — очень похожа была на мать в юности — и привозил ей то янтарные украшения, то какой-нибудь прибалтийский писк моды вроде белых колготок, и она тоже обожала дядю, но ей казалось, что этот веселый бас, это ощущение жизни, исходящее от высокого лысого человека, имеют какое-то отношение к той обиде, что прятала мать глубоко-глубоко в себе.

Досадные шероховатости ничуть не мешали длящемуся ожиданию счастья. Впереди маячила крымская практика, и так хотелось оказаться среди любимых с детства гор, но не с родителями, а в своей компании, вдали от материнских придирок и яростных криков «ты еще в подоле принесешь!», тем более обидных, что и повода никакого не было. После бессонной ночи в поезде, когда весь курс гудел, опорожнив бесчисленное количество стеклотары, и то одна, то другая пара ссорилась и мирилась в тамбуре, а один псих даже грозился выброситься из вагона на почве несчастной любви, их посадили в грузовики и повезли в сторону моря. На первом же перевале выгрузили, и оттуда они рассматривали голубую горную панораму, с детским восторгом раскрываясь навстречу завтрашней новизне. Профессорша, немолодая спортивная дама, нацеливала ручку геологического молотка то на одну, то на другую вершину, топонимы в ее устах звучали веско и загадочно, их хотелось повторять и долго-долго катать на языке — Чатыр-даг, Демерджи, Салгир…

Палаточный лагерь кочевал с места на место по всей Киммерии, все лето они осваивали места, недоступные для простых туристов, похудели, загорели, возмужали, вкусив радостей не столько геологической науки, сколько беспечальной с виду кочевой вольницы. Жизнь, однако, порой выказывала свою строптивость не лучшим образом — к концу второго месяца они потеряли троих — один утонул, двое перевернулись в попутной машине. Но даже визиты убитых горем родителей лишь ненадолго охлаждали посуровевший коллектив, через пару дней все опять кипело и бурлило, продолжались флирты, и не одобряемые начальством ночные вылазки в горы, и путешествия автостопом — много всякого запретного и оттого еще более притягательного.