Холодные ключи - [54]

— Пока ещё август, и я…

— Ладно, культурную технологию распития водки ты в общих чертах ухватил. Хоть что–то. Это уже неплохо. Хотя элита в наше время набирается только в отпуске. Разруха, вызванная турбокапитализмом, об этом можно говорить часами…

В этот момент Блейелю вспомнился персонаж, который, должно быть, не раз являлся в последнее время ему во сне. Почему именно теперь, удивился он. Персонажа звали Айнар. Так Блейель понял вначале, и подумал об Айнаре Одноглазом из фильма про викингов, который видел лет в двенадцать. С Кирком Дугласом? Нет, загрохотало во сне, Айнар без Р, и появился мускулистый великан с косичкой на бритом черепе, ни капли не похожий на Кирка Дугласа. Появлялся он часто — то из пня у реки, то из столешницы, рыча, он молотил вокруг себя кулаками. Потом из подмостков, в месте, похожем на Томскую писаницу, только вокруг подмостков простиралось коварное болото. Айнар без Р, великан с одним лишь торсом. Чем дольше Блейель про него думал, тем больше убеждался, что он перенял ту роль, которую прежде играла в его снах Илька. Он вспомнил сон, в котором детина, на сей раз не такой огромный, вырастал не из дерева, а между его, Блейеля, ног, и кричал: «Я не черешок, а айна! Я не черешок, а айна!». Блейель хотел покончить с узурпатором, но тот вырвал у него нож и одним движением вонзил его Блейелю в живот по рукоять. Потом, упираясь руками, прянул и так раздулся, что Блейеля разорвало надвое. А айна яростно отшвырнул половинки и пошёл в мир, оснащённый ногами Блейеля и новым, бритым и смазанным маслом великанским черешком. Потом Блейель видел свою могилу, под сияющим, как фольга, крестом, утыканным шипами. На могиле плясали айна и Илька, оба голые, и вопили: «Матиас, мы твои гордые родители!»

Давно пора покончить с такими снами.

— Так как твои дела? — спросил он, потому что не слушал проповедь Артёма уже несколько минут, и зависла пауза.

— Как мои дела — ты что, правда хочешь узнать? Отвратительно.

— Отвратительно?

— Ты не очень–то удивлён, а? То есть, как ты меня видишь? Что ты обо мне думаешь, кто я на самом деле? И что у меня за жизнь? Как ты думаешь, чем я занимаюсь, когда не играю для тебя в переводчика и воспитателя детсадовского? Ты когда–нибудь спрашивал себя об этом?

— Не только себя, я и тебя поначалу часто…

— Ах, не надо тут рассказывать.

— Так давай ты уже расскажи!

Блейель обрадовался, что получилось так ответить. Несправедливый Артём развернулся на каблуке, опёрся спиной на перила, но смотрел не на него, а на ларьки — если он вообще куда–то смотрел.

— В тридцать два года снова поселиться у мамочки и Скота Андреевича, это само по себе просто праздник жизни. Немецкий я выучил нарочно для того, чтобы в один прекрасный день приехал ты и меня похвалил. В прочее время я перевожу для сограждан всякую макулатуру, то научные бумажки, с помощью которых они надеются попасть на конференцию во внешнем мире, то медицинские справки, потому что им, чтобы разориться, ничего лучшего не приходит в голову, чем поставить себе пломбы в Германии. В промежутках я немного дрессирую крошку Людовика и прочих вундеркиндов в иностранных языках, чтобы они стартовали в золотое будущее хорошо подготовленными. Всё это восхитительно, именно так я и мечтаю встретить старость.

— Почему ты уехал из Германии?

Блейель задал вопрос холодным голосом, ведь молодой человек так и не смотрел на него, и он должен был быть сильным.

— Хм. Много причин. Я назову тебе только одну, это, собственно, никакая и не причина, но зато показательно. Мой папаша вёл одно время занятия в школе клоунады. Замещал преподавателя, у которого нашли опухоль в мозгу, длинная история.

— В Ротенбурге на Некаре.

— Я что, уже рассказывал?

Не притворяйся, подумал Блейель. Вот мы и приплыли. Тувинец — это понятно, буян за столом — тоже понятно, но что этот детина из снов, возможно, на самом деле твоя, Тёма, маска, в этом я раньше себе не признавался. Что ж, пора. Ради истины.

Давящий, изнурительный ветер посвежел.

— Дошло до того, что мы с папашей стали выступать вдвоём. Конечно, только перед русскими. Скажем так — на свадьбах, перед нарезавшимися гостями, где–то в Швабском Альбе, где русских, как нерезаных собак. Не скажу, что мне это нравилось, но всё лучше, чем сидеть в спёртой комнате и терзаться из–за очередной смены факультета.

— Нытик, — буркнул Блейель, волосатик не услышал и продолжил.

— Так вот, мы развлекали народ, пристёгивали бутылки водки на ноги, как ходули, вытягивали у молодожёнов со стола скатерть. Папашин любимый номер — он выбирал даму постарше и построже на вид, отвлекал её своими ужимками, а я в это время подкрадывался к ней сзади и делал вид, что расстегиваю ей лифчик. Конечно, так, чтобы она ничего не заметила. А потом с торжествующим криком вытаскивал из её блузки — но не бельё, которое в действительности было на ней, а такую скабрезную лаковую штуковину, как они называются — корсет? Неважно, у папани в шкафу их было пруд пруди. А в том случае он выбрал нечто особенное. Я не посмотрел и вытащил, на потеху пьяной публике. Оказалось, что это игрушка для джентльменов. Пояс, спереди открытый для причиндалов, сзади миленькая дырочка, по бокам шнуровка, наверное, представляешь. И что сделал мой папочка? Да, крикнул он, дамы и господа, мой сынуля голубее неба, но он хороший мальчик.