Холодные ключи - [11]

Если есть желание, то можно пройтись пешком, тут недалеко, минут пятнадцать. Погода наладилась: высокое, ясное небо с барашковыми облачками, куртку можно и не брать. Артём тоже переоделся, вместо чёрной олимпийки с капюшоном на нём красовалась голубая в синюю полоску рубашка, разношенные кроссовки сменили бордовые остроносые туфли.

— Рассказать немного про город? — спросил он, когда они пересекли Советский проспект и свернули на улицу Ноградскую.

— О, не стоит. Простите, я… мне как–то нехорошо.

— Вы позавтракали?

— Нет, нет. Это из–за… должен признаться, я не из тех, кто любит выступать перед публикой.

Блейель сам не понимал, зачем так разоткровенничался, но ничего не мог с собой поделать. Зачем он рассказывает этому волосатику то, чего сам стесняется? Он выставлял себя в невыгодном свете. Конечно, виновата тошнота и переутомление. Может быть, ещё и светлые, как ручей, глаза Артёма. Казалось, они излучали утешительный покой, что–то очень терпеливое, мягкое. Странно, такое впечатление от человека, которого он не только не знал, но и который к тому же лет на десять его младше. Но ничего не поделаешь. Матиаса Блейеля занесло в Сибирь, и других точек опоры у него не было.

— Давайте пройдём напрямик, — предложил Артём и открыл перед ним кованую калитку. Они прошли между двух рядов гаражей с тёмно–красными воротами, потом через влажный лужок, окаймлённый рябинами.

— Можно спросить, как выговаривается ваша фамилия?

Молодой человек сказал «а-а», как–то по–козьи хохотнул и произнёс очень чётко, Че–рем–ных: обе «е» краткие и открытые, «ы» — как глубокое «и», «х» как в «ах», ударение на последнем слоге.

— Зовите меня просто Артём.

— Че–рем–ных, — повторил Блейель.

— Очень хорошо. Правда. А можно, я тоже у вас кое–что спрошу?

— Конечно.

— Ваши первые впечатления?

Блейель задумался, но ему ничего не пришло в голову. Кроме того, что Сибирь, похоже, населяли вовсе не сибиряки: все, кто им ни попадался, выглядели по–европейски; или по–русски, если тут есть какая–то разница. Вряд ли это подходящий ответ.

— Извините, — сказал он, — я сейчас слишком волнуюсь.

Бюро оказалось тесной комнатушкой около двадцати квадратных метров. Два пухлых зелёных дивана из искусственной кожи, большой изогнутый стол, за ним два вертящихся стула, перед ним — два кресла. Несколько стеллажей, заполненных каталогами, гардероб с подставкой для зонтиков, вешалка для заказанной одежды, на стене — телевизор. За стенкой слева — узкий коридорчик, где теснились холодильник, микроволновая печь, кофейная машина и прочие кухонные принадлежности, там же шкаф–купе и туалет. Перед одним диваном стоял стеклянный журнальный столик, над другим висел плакат: «40 лет Фенглеру — мода, которая мне по душе!», с обложками журналов с 1955 по 1995 год. На полках сидело несколько соломенных кукол с носами картошкой, рядом с гардеробом с потолка свисал человечек, в пилотских очках и с крыльями, на стене за столом гирлянда светящихся пластиковых бабочек окаймляла календарь с немецкими пейзажами. Потолок был полностью выложен тонированными зеркальными квадратами.

Но Блейель всего этого поначалу и не заметил. У него пересохло горло и бурчало в животе. Его сверлили любопытные взгляды четырёх женщин, а Артём встал сзади, наверное, чтобы он не удрал. Сестра переводчика стояла, прислонившись к выступу стены рядом с тем диваном, где висел плакат «Фенглер». Блейель сразу её узнал, несмотря на нервозность. Она не была долговязой, как Артём, скорее невысокая и худенькая, но такая же курносая, с пухлыми губами, которые, казалось, сдерживают дерзкое замечание. Рядом с ней — компактная брюнетка с бесстрашной белоснежной улыбкой и роскошным декольте. Далее — очень прямая блондинка, одухотворённо возводящая глаза к потолку. И справа, с распростёртыми объятиями, сама шефиня. Светящаяся оранжевая грива, живые глаза, властный рот — впрочем, это Блейель, может, и вообразил. Как и трое прочих, должно быть, в честь торжества, она нарядилась в одежду из каталога «Фенглер». Зелёную шёлковую блузку из коллекции «Spring Charms[11]» она украсила усеянной изумрудами брошью, белые лаковые босоножки — золотой цепочкой.

— Для неё это большая честь и личная радость — приветствовать вас в этом скромном помещении, — бормотал за его спиной Артём, в то время как Галина Карпова, воркуя, крепким, чуть с хрипотцой голосом вливала в уши Блейеля русскую речь. — Она надеется, что вы, несмотря на задержку, добрались хорошо, и хотела бы извиниться за причинённые вам неудобства от лица всего нашего народа.

— Да нет же, это совершенно излишне, — вырвалось у гостя.

Галина Карпова рассыпчато рассмеялась и пожала ему обе руки. В левой он так и держал портфель, содержащий грамоту и огромную двухэтажную коробку конфет. Он заметил надпись кириллицей над вторым диваном и подумал, что она, возможно, имеет какое–то отношение к «Фенглеру». Но буквы «ФЕНГЛЕР» настолько отличались от привычной немецкой надписи, что догадка показалась ему чересчур дерзкой.

Дерзкой, дерзкой — язык прилип к нёбу, на ум пришли пыльные губки, которыми в школе вытирают доски. И Хольгер, он–то уже и тогда за словом в карман не лез. Можно было поменяться. Хольгер прилетел бы вместо него, и никто ничего бы не заметил. И как он не додумался до этого раньше, вовремя! Ах, нет, что за бред. Фрау Карпова молчала, опустив руки. Артём тоже ничего не говорил.