Хлеб на каждый день - [11]

Такой упаковщицы не знал ни один хлебозавод. Кто приходил смотреть, как работает новая машина, не мог оторвать взгляда от Людмилы. По техническому паспорту, на упаковке должны были работать два человека: нагружать транспортер и снимать с бегущей ленты упакованный хлеб. Людмила работала одна. И на собрании, когда ее имя называли в числе передовиков, с детской радостью впитывала похвалу, а когда ее обходили вниманием, бегала в партком, в дирекцию выяснять, скандалить. Он долго не мог понять, откуда при житейской бесшабашности у Людмилы эта жажда работать, не жалея себя, и не меньшая потребность признания, моральной награды за свой труд. Потом понял: физический труд у одних забирает силы, у других — нет. Таких, как Людмила, этот труд восстанавливал. На конвейере, потом возле упаковочной машины, решил он, Людмила нравственно восстанавливалась, собирала в себе то, что раздрызгивала в своей так называемой личной жизни.

Арнольд Викторович этой способности был лишен. Сбросив с себя власть Людмилы, он иронично, порой с ненавистью думал о том времени, когда любил ее, когда мучился, прощал и верил, что вырвет ее из омута безалаберщины, безответственности, какого-то яростного непонимания, что плохо, а что хорошо и что можно, а что нельзя в этой жизни. Но, думая так, он чувствовал, что и сам сошел с этой прямой, петлял возле нее, стараясь попасть в прежний свой след, но так и не вернулся на эту прямую. И виновата была Людмила. Ни на минуту он не сомневался в этом; из-за нее сбился он со своей прямой и теперь, петляя среди новых знакомств, легко расставаясь с женщинами, говорил себе: кто отведал острого, хоть и горького напитка, не будет закусывать кашей. Когда по заводу пополз слух, что Анна Антоновна Залесская неравнодушна к нему, Арнольд Викторович подумал о ней Людмилиными словами: «Чай без сахара, лимона и заварки…»

Теперь он появлялся в этом доме раз в год, хотя виделся с дочкой чаще, почти каждый месяц. Света звонила ему в субботу вечером: «Папа, давай завтра что-нибудь придумаем». Это означало, что завтра они пойдут в кино, на стадион или посидят в «Кафе-мороженом». Он знал, что звонит она с ведома матери и стариков, возможно, даже по их подсказке. Прежнее чувство вины, взвинченной суеты, страха перед встречей с дочерью давно улеглось в нем; они встречались как два одноклассника, которые когда-то жили в одном доме, потом разъехались и теперь зачем-то изредка видятся, хотя жизнь и школьные события у каждого свои и говорить-то, собственно, не о чем. Только раз в году, на дне рождения Светы, Арнольд Викторович чувствовал себя отцом, сидел за столом, вспоминал белую коляску, в которой когда-то спала Света. Коляска перемещалась из комнаты на кухню, из лифта — на дворовый простор, и всегда рядом с ней была теща, мать Кати. Потом коляска исчезла, появилась деревянная кроватка с красной сеткой. В солнечные дни сетка посылала на лицо спящей Светы алые блики.

Теперь Света спала на тахте, постель на день убирала в полированный ящик, стоящий у изголовья. У нее была своя отдельная комната с письменным столиком у окна, с книжным шкафом и широкой полкой на стене, на которой красовались отцовские подарки. Арнольд Викторович перед каждым днем рождения вспоминал эту полку и подбирал игрушку, которая продолжила бы ряд медведей, кукол и собак на этой домашней выставке. Сегодня он тоже нес экспонат для полки: черного пупса в красном берете, но, кроме него, был и другой подарок — японская коробка цветных фломастеров, которую он хотел подарить еще в прошлом году, но не был уверен, что Света оценит их, не растеряет, не пустит на раскраску всякой ерунды. Фломастерам не было цены, такой подарок осчастливил бы любого художника, а Свету наверняка растерзают завистью сверстники в изостудии. И не надо бы дарить, рано еще, но куда денешься, если сегодня у дочери первый юбилей — десять лет.

Он вошел в чистый подъезд, вдохнул знакомый запах блинов — их, похоже, изо дня в день пекли в одной из квартир на первом этаже — и остановился у лифта. Тот стоял уже внизу, как капкан, в который надо сунуться добровольно, и Арнольд Викторович, всякий раз шагнув в лифт и закрыв за собой дверь, чувствовал, что пути назад отрезаны.

Кати никогда на днях рождения дочери не было, теща не выходила из кухни, и за столом они всегда были втроем: тесть, он, Арнольд Викторович, и Света. Девочка радостно взвизгнула, разглядев фломастеры, бросила взгляд на деда и унесла коробку в свою комнату. А черного пупса посадила на середину стола. Он сидел и глядел куда-то вдаль своими круглыми удивленными глазами. Теща поставила на стол блюдо с пирогом и неспешным шагом вышла из комнаты, тесть, хмурясь, еще не подавив в себе неприязни к гостю, стал разрезать пирог. Как всегда в эти отчужденные минуты выручила Света:

— Папа, а Сушковы купили попугая. Я только собралась к ним посмотреть, а они его уже продали. Знаешь, почему? Он кричал не «дурак», как все попугаи, а «дураки». А к ним ходили гости. Представляешь?

Арнольд Викторович натянуто засмеялся, но тесть, еще не вошедший в режим праздничного застолья, осадил внучку: